ЗАКЛЯТЫЕ ДРУЗЬЯ

820
Фото: Андрей Туоми

Быль

Давно это было. Еще в приснопамятные «ельцинские» времена, которые нынче принято называть «лихими девяностыми». Жили в одном северном карельском поселке два закадычных друга-пенсионера. Один финн по национальности, другой — карел. Один, который карел, ушел на пенсию прямиком из райкома партии, а потому (по своему социальному статусу) имел на тот счастливый момент автомобиль «Нива» — вечную и непоколебимую гордость отечественного автопрома. Финн был поскромнее, его материальное благополучие ограничивалось, на момент развала великой империи СССР, всего-навсего моторной лодкой «Днепр» и мотором «Вихрь-30».

Подружились они давно, еще до войны, когда были сопливыми пацанами, и учились в одном классе. Вместе удирали с уроков, тискали и тягали за косы по темным школьным углам девчонок и воровали у отцов папиросы. То за одно, то за другое периодически вместе и отгребали.

Карел хорошо знал финский, а финн — карельский, говорили они на сборном диалекте, состоящем из обоих языков. А матерились всегда по-русски, так как с самых детских времен это считалось особым шиком.

Вместе они голодали в эвакуации, когда началась война, вместе вернулись в родные края, где и прожили всю оставшуюся жизнь. Оба были заядлыми рыбаками, охотниками и любителями бани. Оба не дураки были выпить, хотя ни один из них никогда не слыл в поселке алкашом.

Общее пристрастие к рыбалке их особенно объединяло. То на «Ниве» на дальние ламбушки поедут, то на лодке на большие озера. В общем, все бы ничего — хорошо мужики дружили, — если бы не одно «но». А это самое «но» возникало всякий раз, когда они открывали на рыбалке взятую с собой бутылочку.

И вот тут они — оба вроде бы и немногословные, вдумчивые, не болтливые, — в один миг превращались не просто в говорунов, каких мало, но в заядлых спорщиков.

Спорили они решительно обо всем: не так рыбу чистишь, не так гребешь на веслах, не так сеть ставишь, не так картошку чистишь и котелок на костер вешаешь. Но то были только мелкие, текущие перебранки, так сказать, репетиция перед главным спором, который всякий раз вечером возникал в избе, когда сети уже были в озере, грести никуда не надо было, а под бутылек «Столичной» на столе в мисках парила наваристая уха.

Карел ярко и бурно ругал и хаял нынешние, бандитские ельцинские времена, всхлипывал по канувшему в лето СССР и, то и дело треская по столу кулаком так, что позвякивали кружки, поминал добрым словом товарища Сталина:

— Эх, ёппой матти, мало он вас перестрелял, мало в Сибири гноил — опять вы изо всех щелей повылазили! Контра недобитая! Такую страну профукали!

Финн, на долю которого выпало не только голодное военное детство, но и расстрелянный ни за что отец (кстати, из числа красных финских командиров), напротив, на чем свет стоит клял «усатого монгола» и созданную им империю, замешанную на голоде и крови.

— Это вас надо было в 20-х годах белогвардейцам рубить, шинковать и вешать побольше, чтобы духу от вас красного не осталось, — горячо возражал финн на выпады друга.

Спорили до хрипоты. Приводили сотни раз приведенных уже раньше, на других рыбалках и других избах, аргументов и доказательств своей правоты, иной раз не только по столу кулаком хватали, но и кружками друг в друга кидались. А как-то раз в кровь разодрались, своротили в избе стол и выбили окно.

Итог всех споров всегда оказывался одинаковым: оба приходили в полный тупик. Карела финн загонял в угол тем, что при Ельцине, в отличие от Брежнева и всех, кто был до него, жратва в магазинах появилась. А финна наповал сражал аргумент карела о том, что если бы беляки всех красных покоцали, то отец мол и вовсе бы не родил его, финна, на свет божий.

При этом в бога не верили ни один, ни другой.

Утром же, как ни в чем ни бывало они снимали сети, чистили рыбу, занимались мелкими рыбацкими делами и ни словом, ни полусловом не поминали вечер накануне. Как будто бы и не орали благим матом на весь залив, не тюкали по столу кулаками и не посылали друг другу на голову самые отборные проклятья.

Был я как-то раз с ними на рыбалке. И вот во время очередного разгоревшегося спора имел неосторожность в него вступить. Сначала, на радость финну, я проехался по советской эпохе, а уже потом — по ельцинским временам, которые по своему жлобству, воровству, бандитизму и казнокрадству уравнялись с СССР в наплевательстве на собственный народ.

Надо сказать, что к тому времени я уже побывал в Финляндии и то, что было там и тут, я мог вполне себе сравнить и сопоставить.

— А что, по-твоему все-таки лучше — при Сталине и Брежневе или при Горбачеве с Ельциным? — вопрошали меня карел с финном.

— А разве нами не те же бывшие члены бывших обкомов руководят? Разве не они нас с таким же усердием звали на комсомольские стройки, с каким усердием теперь призывают распрощаться со старой эпохой и торговать всем, что не приколочено? Как тогда врали, так и сейчас врут.

Для обоих это было страшным ударом. И тут, к моему искреннему удивлению, оба они дружно объединились против меня. В их миропонимании я стал самым опаснейшим из существ, — страшнее, чем они друг для друга.

— Вот она — наша молодежь! Все Западу продались! Дослушались этих хреновых роков, наплясались брейков, наездились по Финляндиям — Родину готовы продать за жвачки и джинсы!

— Так какую Родину-то продавать, — отвечал я им: — Твою, карел, со Сталиным и Брежневым, или твою, финн, с Горбачевым и Ельцыным? Судя по тому, как вы тут друг другу чубы рвете — Родины-то у вас разные!

— А у тебя какая Родина, сынок? — спросил кто-то из них.

— За окошко выгляни — вот тут моя Родина и начинается. Прямо за порогом избы этой. Ни Сталин, ни Брежнев, ни Ельцин мне эту Родину не дарили, не продавали и в аренду не давали. И ни вы, ни я им ничем не обязаны. И вы, и я тут родились, живем и умрем тут. Разве это не так? И разве этому озеру, этому лесу и этим камням не все равно, каким вы над ними флагом машете — красным или полосатым? По-моему ей пофигу: она любого в землю свою примет — и красного и белого, и синего, и зеленого.

Мужики осеклись. То ли аргументы закончились, то ли внезапно возникшее третье мнение слишком глобально расширяло тему спора, но в тот вечер разговор на этом и закончился…

Наутро все было как обычно. Снимали сети, чистили и делили рыбу, молча собирали скарб. О вечернем разговоре никто ни словом, ни полусловом не обмолвился. Домой тоже ехали спокойно и в полной тишине.

Но что интересно — с тех пор на рыбалку втроем меня уже не звали. Нет, с каждым по отдельности выезжал и не раз, но вот втроем так больше и не довелось. Сначала мне думалось что это случайно так выходит — то один занят, то другой, а со временем понял, что просто им так уютнее. Им так легче и проще — находится внутри своего варева и в каждый раз разбирать по косточкам одно и то же. Одни и те же времена, одни и те же события…

Финн умер первым. Карел без друга затосковал и тоже не протянул и года. На похоронах финна он горько, почти навзрыд плакал и никак не хотел мириться с тем, что друг ушел раньше его.

— Сколько всего натерпеться в жизни ему пришлось, когда отца расстреляли. И со школы его гнали, и в ФЗО брать не хотели, и на работу никак устроиться не мог — мыкался с семьей по всей Карелии, случайные заработки искал. А пенсию назначили — с гулькин шиш. Всю жизнь деньги копил, на книжку складывал, а они при новой власти синим пламенем сгорели. А он все Ельцина защищал, — сетовал сквозь всхлипывания на поминках карел.

Когда хоронили карела, кто-то из его старых знакомых рассказал о том, что хоть он и был вроде как «шишкой», но сладкой его жизнь уж никак не назвать было. Как оказалось, дед его был участником вооруженного восстания карелов и сбежал в Финляндию. Из-за него карелу, хоть он и вырос по партийной линии, все время палки в колеса ставили. А уж сколько выговоров из-за друга-финна получил — вообще не счесть. Из-за него и на пенсию досрочно из райкома партии его выпинали. Как

неблагонадежного. А при нынешней-то власти он вроде как безвинно пострадавшим получился и даже пенсион ему на этом основании подняли.

Когда бываю на кладбище, заглядываю иногда на могилки одного и другого. Даже надгробия их дети им одинаковые поставили — квадратные, под черный мрамор. Один год рождения — один год смерти. Две фамилии, каких и у карелов, и у финнов — пруд пруди. Кто из них сталинист, кто ельцинист — не сразу и я через десять лет вспомню. Да и Родине их все равно, какими флагами они махали над ее лесами и озерами, — она им места в себе отвела и поровну, и по-справедливости. Как родила, так и в себя приняла — таких разных и таких одинаковых.