Человечество даже не ведает, как глубоко оно заблуждается в своих убеждениях, и как далеко зашло в своих предрассудках. Кто и когда, на каком отрезке истории сказал, что у смерти – женское лицо? Кто видел ее, костлявую старуху с косой или прекрасную девушку в белом? Я утверждаю, что смерть беспола и безлика, груба и сильна, как ни один из самых крепких мужиков…
Это случилось, когда я тяжело болел и был надолго прикован к больничной койке. Тяжелая травма после автокатастрофы, болевой шок, посттравматический синдром, в общем, все условия для отправки на тот свет. Но я почему-то выкарабкался. От аварии и травмы остались какие-то беспорядочные, но яркие воспоминания, ощущение боли и страха перед смертью, отчаяния и удивления – почему именно я, почему меня, а не кого-то другого угораздило кувырнуться за бровку дороги? Но почти все время я был в сознании, а когда его терял, то, как будто просто засыпал. И хотя я был изрядно побит, мне казалось, что ситуацию держу под контролем.
Ощущение зыбкости бытия пришло намного позже, когда кризис, как говорят медики, миновал…
Я лежал в больничной палате, страдал от одиночества и вынужденного бездействия. Как оказалось, самое тяжелое в болезни – это время, в течение которого она протекает. Я устал от боли и недвижимости, от одиночества и однообразия процедурной больничной жизни. Как хотелось побыстрее встать на ноги и заняться делом! А мой лечащий врач только пожимал плечами на обходе: придется, мол, потерпеть. Покой и только покой. Состояние стабилизировалось, идешь на поправку, пусть и медленнее, чем ожидалось, вот и лежи. Радуйся, что вообще жив остался…
Мне действительно стало немного лучше. Уже не было таких сильных болей, просто, какая-то слабость, неуверенность в собственном теле, в том, что ты состоишь не из отдельных фрагментов, а являешься одним куском. Зыбкость какая-то…
Осень. За окном тихий, пасмурный день. Мне виден кусок неба и голые деревья. Остальная часть пейзажа скрыта бледно-желтыми занавесками, которые не в состоянии внести оживления в общую картину уныния бытия. В такую погоду всегда хорошо спится. Я прикрываю веки и пытаюсь уснуть. Бесполезно: за последние дни я спал столько, сколько не спал за весь прошлый год.
Вдруг в палате воздух как бы качнулся. Нет, это не легкое дуновение ветерка и не сквозняк – воздух качнулся одновременно во всей палате – разом, как вода в банке. Колыхнулась занавеска. Она качнулась, будто кто-то невидимый намеренно ее потревожил со стороны окна. Занавеска слегка вздыбилась, опала и я увидел, как в палату вплывает что-то черно-прозрачное, цвета тонировки стекол автомобиля. Это был не дым, не туман, а что-то такое пульсирующее, как мираж, когда в жаркий летний день асфальт впереди, у горизонта, становится похожим на дрожащую кромку воды. Я и подумать-то не успел, что это галлюцинации…
Он придавил меня к кровати с такой страшной силой, что я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни пошевелиться. В мои ключицы вонзились огромные когти, которые, казалось, разорвут мое тело в клочья.
«Все. Теперь ты мой» — даю голову на отсечение, это был мужской голос. Хриплый, грубый мужской голос. И он был везде: у самого моего лица, у каждого из ушей, за моей головой – он занимал все пространство вокруг меня и прилипал ко мне. «Теперь ты мой».
Меня охватил дикий ужас. «Господи, помоги!» — я не умею молиться, а потому я просто прокричал снова: «Помоги мне, Господи!».
На какое-то мгновение хватка когтей ослабла, но потом он впился в меня еще сильнее: «Ты теперь мой! Ты только мой!». Вдруг четыре острых как шило зуба впились в мою переносицу, как раз между глазами. Дикая боль, и снова крик: «Господи, помоги мне!».
«Ты теперь мой» — голос звучал все громче и настойчивее: «Только мой…»
И в это мгновение я почувствовал, как меня начинают вынимать из меня же. Я ощутил, с каким-то противным щелчком моя сущность отделилась от тела, и эти гадкие четыре клыка стали медленно вынимать меня из моего туловища через мои же глазницы. Я с ужасом смотрел, как лежащие поверх одеяла руки, странного воскового оттенка с синюшными ногтями, становятся какими-то мертвенно-угловатыми, как сквозь кожу просвечивают суставы и сухожилия. Я попытался пошевелить пальцами и только в этот момент сообразил, что руки эти уже как бы и не мои – они медленно, но верно удалялись от меня! Меня выволакивали из моего же собственного тела!
«Господи, спаси и сохрани!», — я кричал, с отчаянием вспоминая слова хоть какой-нибудь молитвы. Он же в ответ усилил хватку и стал тащить немного быстрее. В тот момент, когда я был вытащен почти наполовину и уже ясно видел макушку своей головы, лоб и острие собственного носа с расстояния в добрых двадцать сантиметров, меня пронзило воспоминание о церемонии закладки церкви, на которой мне довелось присутствовать. Не знаю, из каких глубин сознания ко мне пришли слова молитвы, которую священник с хором пел во время крестного хода к месту закладки храма.
«Спаси, Господи, люди твоя, и благослови достояние свое!» — я кричал это с таким отчаянием, с такой надеждой на помощь, с такой верой, что помощь непременно придет, что с тех пор это стало для меня символом собственной искренности.
Хватка вдруг ослабла, и движение приостановилось. Воодушевленный своим успехом я снова закричал: «Господи, спаси и сохрани! Помоги мне, Господи! Дай мне, Господи сил! Спаси, Господи люди твоя!». С каждой секундой хватка ослабевала, а я молился все сильнее и сильнее, все громче и громче…
Вам когда-нибудь доводилось стрелять из рогатки? Когда натягиваешь со всей силы – с вытянутой руки до плеча, — резину, а потом, прицелившись, стреляешь? В этот момент резина со шлепком возвращается к рогатке. Больше не с чем сравнить мое возвращение в тело в тот момент, когда он меня отпустил. Я влетел обратно с таким смачным шлепком и с такой скоростью, что от удара согнулся пополам и, чуть не ударившись головой о противоположную спинку кровати, остался сидеть в окаменевшей позе. Первое, что я увидел, это сумерки за окном. Занавеска вновь отчетливо качнулась, воздух в палате снова пришел в движение. Я видел, как он уходил сквозь стекло. Как будто невидимое тело вошло в воду, которая сомкнулась над ним…
Мое тело еще какое-то время было чужим, но потом, с первыми ударами сердца, оно медленно стало оживать. Было такое чувство, что я отлежал все одновременно. Покалывание «мурашек» было таким болезненным, что хотелось орать во все горло, но я терпел, стиснув зубы. По лицу градом катился пот, он заливал глаза, тек на одеяло, за ворот. Мгновенно я взмок до нитки и меня начал бить озноб. Но все эти страдания были только в радость. Я понял, с кем или с чем я повстречался только что, и при этом остался жив. Я был жив, и это было главное. Мне еще дали время, мне дали шанс, и какое это было счастье!
— Больной, что с вами? Вы в порядке? – вошедшая в палату медсестра смотрела на меня, будто я только что свалился с Луны.
— Да, да, все в порядке, — я не узнал своего голоса. Язык во рту распух и еле двигался.
— Да на вас лица нет! Вам больно? Плохо? Голова кружится?
— Нет, теперь все в порядке, — я опустил ноги с кровати и впервые за много дней встал на ноги. Ощущения – как если бы в обычной жизни я встал на руки вниз головой!
— Э-э! Вам нельзя вставать! Вы потеряете сознание! – медсестра попыталась меня остановить, но, увидев, что это бесполезно, поддержала под руку.
— Теперь уже можно. Теперь мне все можно. И больше, чем я мог потерять, я уже не потеряю, — я понимал, что мои мысли вслух медсестра может воспринять как шизу, а потому добавил просто: — Курить хочу – сил нет.
— Курить? – медичка удивилась простой вещи так, как будто я сказал, что хочу, по меньшей мере, пойти на парад физкультурников.
— Ну, да, курить… Я вообще-то курю, а тут с вами совсем залежался.
— Я вас никуда не отпущу, вам нельзя ходить!
— Да, все нормально, пойдемте со мной, и убедитесь сами.
Сначала мелкими, а потом все более уверенными шагами мы направились к выходу. Она проводила меня до курилки, усадила на стул, сбегала за сигаретами и взяла с меня слово, что сам я обратно не пойду, а дождусь ее возвращения.
Я курил и думал о случившемся. Было просто страшно. С одной стороны, я все еще ощущал, что он бродит где-то рядом, что он еще, может быть, вернется за моей душой, но с другой – я понимал, что уже все кончено. Я буду жить, и в ближайшее время он меня не тронет…
Трое суток я не смыкал глаз по ночам. Глупо, конечно, ведь история эта случилась со мной днем, но ночами было особенно страшно. Врачам я не стал ничего рассказывать, а они только дивились, что я так стремительно и вдруг пошел на поправку. Через десять дней я уже был дома и занимался обычными делами. Понемногу страх прошел, я стал задумываться над порядком вещей в этой жизни, и начал понимать многое из того, что раньше мне было не совсем понятно. Правда, я так и не решился никому рассказывать о том, что со мной случилось, а то ведь люди разные бывают, скажут, умом мужик тронулся после аварии, поди, потом отмывайся. Но с тех пор всегда улыбаюсь, когда слышу про костлявую с косой или девушку в белом. Я-то знаю, каков он, Его Величество Смерть. И в следующий раз, когда я вновь буду на краю, мне, наверное, будет уже не так страшно. Лишь бы случилось это как можно позже…
