Исповедь от женского лица
Дура, я дура. Совершеннейшая и полнейшая дура. Глупое мясо. Идиотка. Развесила уши и слушаю, как он тихим, ласковым голосом говорит мне, казалось бы, простые, даже чересчур простые и понятные слова. Ну, что в них такого? Самые обычные слова. Но, в его исполнении они почему-то превращаются в музыку. Его теплое, по-особенному нежное, «люблю» звучит не просто и банально (а то и вовсе грубо), а нежно-нежно, как две капельки воды, стекающие одна за другой с сосульки и звонко падающие в круглую лужицу в хрустальной ледяной чашечке. Сначала «люб», потом «лю». Люб-лю… Люб-лю…
Вот опять. Не могу не думать о нем. Что бы я ни делала, чем бы ни занималась – мысли постоянно кружатся вокруг него, возвращаются к нему, спрашивают у него оценки – а как тебе это, а как ты смотришь на то? Я думаю о нем даже во сне. Все время думаю и никому не говорю. Даже подругам боюсь о нем рассказывать. Боюсь, что отнимут, уведут моего милого, чарами колдовскими женскими опутают…
Хотя, кто кого опутает – еще надо посмотреть. Он меня своими чарами по рукам и ногам связал, душу вынул, в руках держит – то к себе прижмет, то, вроде, отпустит, но ненадолго. Люблю ли я его? Наверное, это…
— Аня, ты там, что, уснула?
— А? Что? Не слышу я ничего – посуду мою…
— Ору уже битый час – кофе мне принеси, пожалуйста.
— Ты бы еще громче телек сделал и потом бы орал. Мог бы и сам сходить за своим чертовым кофе. Не барон.
— Ну, пожалуйста, я устал, как собака.
Муж. Это мой вечный муж Виктор у своего вечного ящика со своей вечной усталостью после работы. И с вечным, кстати, кофе. Восемь лет как один вечный день. Все предсказуемо, все чинно и важно, как в бухгалтерии завода по производству деревянных игрушек.
Наливаю кофе и несу Виктору. Вообще-то он хороший человек. Муж и отец тоже нормальный. Но он ходит по земле. А я люблю – чтобы летать. Хотя бы недолго, но чтоб дух захватывало. Ай…
Хватит об этом. Банально все как-то. Ходить, летать… Просто одни рождены для одной любви, другие – для вечной. А третьим вообще ничего не достается. Это про Виктора. Он все и всех любит в меру. Или способностей, или возможностей. А может, просто не подозревает, что такое любовь и не осложняет себе жизнь болезнями вроде этой.
Виктора с ним и рядом не поставишь… На чем я остановилась? Ах, да, люблю я его или – как? Нет, конечно, я могу без него прожить. Да, могу… Господи, сама-то подумала, что сказала? Смогу, при одном условии – если его не будет вообще. Или мое – или все пошли подальше: свое не отдам! Ну, не знаю, любовь это, или нет. Получается, что я сплю и с мужем, и с ним. Вроде как изменяю и одному, и другому. А если любовь – это то, что было у Ромео и Джульетты, то я выгляжу полной стервой. А если мерить по Анне Карениной, то очень даже и ничего. В любом случае, в сравнении с Наташей Ростовой я и вовсе неплохо смотрюсь. И не знаю, наверное, люблю я его. Говорю, что люблю и думаю, что, скорее всего, это и есть любовь.
— Мама, а у нас в классе новенький! – это дочка зашла на кухню за своей порцией кофе.
— Да ну? Симпатичный?
— Так себе, — дочь пожала плечами, демонстрируя равнодушие и немного переигрывая.
— Ой, врешь! Поди уже глаз положила?
— Фу, больно надо! – она вышла из кухни, плавно покачивая бедрами.
Ну, Светка, ну зараза! Тринадцать лет – а туда же. Не дай бог, в мамку!
Да, да, я не ангел – дочь не от Виктора, я Светку в шестнадцать лет родила. Не скажу, что по большой любви, но, как уж вышло. И не жалею. Хоть ей своей судьбы не желаю.
Хотя, если разобраться, чем моя судьба плоха? Дочь – красавица, отличница, с головой на плечах. Муж — заботливый, спокойный и уверенный в себе мужик. Дом – полная чаша. Ну, в любом случае, больше чем наполовину! Любовник, опять же, не просто парень с улицы, а… Кто же он? Как ему найти определение? Дон Жуан – пошло, Казанова – затерто. И вообще, пыльно как-то. А он, он такой… Одно его «люб-лю» чего стоит!
А какой он нежный! У него руки не мужика – чувствительные, мягкие, нежные, с пульсирующими подушечками пальцев. Это руки скульптора. Скульптора моего тела. Он не может просто погладить рукой, он гладит так, что остановится на каждой родинке, на каждой складочке, на каждом бугорочке, обследует, изучит: тоненько-тоненько – дрожащими подушечками своих чувственных пальцев. Пока таешь от легких, как перышком, прикосновений, пока улетаешь вслед за своими ощущениями куда-то за синий горизонт с круглыми красными закатами сразу нескольких солнц, даже не замечаешь, что ты уже вся во власти этих рук. Они не спешат, они медленно (иногда чересчур медленно!) начинают огибать ворот кофточки с обратной стороны – только слегка иногда прикасаясь к коже, потом долго и замысловато играют на клавишах-пуговках как на баяне, а потом вдруг раз – и не замечаешь, что кофточки как бы и нет…
Его губы повсюду. Только что с них сорвались те две капельки, а вот они уже на мочке уха. Потом на макушке уха, а вот уже где-то на шее. Растекается теплый трепет, сглатываешь пересохшим от волнения горлом, а его губы уже тут как тут – ласковые и мягкие – что изволите, красавица?
— Аня, родители звонили? Что у них нового?
— А?
— Родители звонили? Что-то ты какая-то рассеянная, — Виктор изучающее смотрит на меня поверх своих крутых очков в золотой оправе, — Не заболела хоть?
— Да, нет, просто задумалась… Звонили, звонили – все нормально у них. Мама на следующей неделе обещала зайти, а отец, наверное, завтра или послезавтра вечером к тебе заедет.
— А зачем – не говорил?
— Да, какая-то у него идея по поводу то ли рыбалки, то ли охоты. Не помню, приедет – сами разберетесь.
— А-а-а, понятно. Хоть бы не завтра. Завтра вечером я буду занят.
Вечером будет занят. Это уже интересно. Значит, можно планировать на завтрашний вечер и мне что-нибудь. Подлая я, подлая. Ай, плевать. Не надо из мухи слона делать. Влипла – теперь уже никуда не денешься. А что, собственно говоря, за дела у него по вечерам? Ни фига себе!
— Да, Степка попросил помочь ему стенку собрать. Месяц назад купили, а все руки не дойдут. Вот, договорились на завтра. Хочешь, вместе пойдем, с Иринкой пообщаешься.
— Ой, нет, уволь, пожалуйста! У меня от ее болтовни голова кругом идет.
— Ну, вот, а она мне потом выговаривает – вот, дескать, не заходите месяцами.
— Витя, Степан – твой друг, вот ты и заходи. Общайся. Я тебя к своим подругам, у которых, между прочим, тоже мужья есть, не таскаю. Ты же знаешь, что мы с Ирой совершенно разные люди. Мне с ней тяжело.
— Ну, ладно, завелась. Не хочешь – не ходи. Я же просто.
— Теперь ты обиделся, — подхожу, обнимаю Виктора, — Ну, правда, Витя, сходи один, а я лучше к тете Рае схожу – сто лет не была.
— Ну, хорошо, хорошо. Я не обиделся, правда.
Виктор удаляется с новой порцией черного, как ягодица негритянки, кофе. Терпеть не могу кофе. А Светка, зараза, пьет его именно потому, что я не люблю, а Виктор любит. Иная еще протестантка!
Вот так – легко и просто – вечер свободный. Схожу к нему.
Ну и что, что он моложе меня на пять лет? Мне всего-то двадцать девять. А на вид и вовсе двадцать. Хорошо, как говорят, сохранилась. Хоть и родила, а не располнела, растяжек и целюллита нет, грудь – как у девочки – крутая и упругая, можно лифчик не носить…
Грудь… Почему-то мужики западают на грудь. Цепляются за нее отчаянно, мнут и месят как тесто, полагая, что женщине от этого жутко приятно, хотя чаще всего – больно. Но только не он. Если он возьмет грудь целиком в ладонь, то совсем не для того, чтобы смять. Нет, он не хватает за грудь, он растекается по ней рукой и нежно, почти не двигая пальцами, играет ею как шариком из желатина, который норовит выскользнуть, сбежать, просочиться меж пальцев. В конце концов, на помощь пальцам приходят губы, и тогда шарик уже никуда не убегает.
Он, конечно же, бабник. Для того, чтобы так чувствовать женщину, надо быть бабником. А он женщин боготворит. Кобель! Узнаю – убью и глазом не моргну! Хотя, если разобраться, не будь он кобелем – не было бы его у меня. Не будь он бабником – бросила бы я его давно, как бросала до того не один раз других. И вовсе он не бабник, а просто «женщичник», как он сам себя называет.
Он на самом деле похож на скульптора. Наверное, никто так не умеет восторгаться женским телом, как мужчина-скульптор. Он каждый раз меня заново лепит, и каждый раз умирает от восторга, глядя на меня. Ребенок – и тот не умеет так непосредственно радоваться любимой игрушке, как он – обнаженному женскому телу. Моему телу. Узнаю про другое – убью!
Иногда мне кажется, что для него главное вовсе не то, к чему стремится абсолютное большинство мужиков. Он не ищет секса ради секса, или любви ради секса, равно как и секса ради любви. Ему важна архитектура отношений и чувственная скульптура. Он весь – в прикосновениях и ласках. Каждое его малюсенькое движение, игра кончиками пальцев могут и сулить большее, и говорить о большем, чем сотни слов о любви.
С ним всегда хорошо и радостно. Он в одну секунду забывает обо всем, едва только любопытная искорка промелькнет в глазах напротив: «ну, что?». Он отдается своему призванию безо всякого остатка – как будто в последний раз. Как будто завтра для него уже не наступит. Как будто в мире нет уже ничего, кроме двух тел на четырех квадратных метрах. Он весь там…
Окончание следует.