Пааво лишь какими-то урывками помнил, как его приводили в чувство, а потом тащили по лыжне на санях. В сознание врезалось только звездное ночное небо и мелькающие вершины заснеженных елей…

Молодой организм быстро приходил в себя после ранения и потери крови. Через три дня, в течение которых с Пааво несколько раз беседовали офицеры гарнизона, солдат был уже на ногах. О подробностях ночной стычки с партизанами он умолчал, сказав, что потерял сознание сразу после ранения. И видимо поэтому партизаны сочли его убитым.

Стычки связистов с партизанами не были особой редкостью, редкостью были оставшиеся в живых после таких стычек, поэтому Пааво долго расспросами не мучили, дали несколько дней «на отлежку» а потом и вовсе дали команду на отъезд в отпуск с первой же попутной машиной.

Пааво, прежде чем уехать в Финляндию, навестил Моарие.

Домик Моарие был маленьким. Было видно, что он давно уже стоит без крепких, мужских хозяйских рук: изгородь покосилась, двери в сени едва открывались, задевая за настил крыльца.

Моарие сидела за столом и задумчиво смотрела в небольшое оконце. Ее голова была повязана чистым белым платочком, из под которого выбивались пряди седых волос. Лицо женщины было не по годам морщинистым и каким-то утомленным, на нем была печать бесконечной череды безрадостных дней. И только глаза ее были такими же озорными, как у того молодого партизана.

Моарие кивком головы ответила на приветствие Пааво и коротко пригласила присесть. Солдат опустился на лавку по другую сторону стола, извинился за визит и стал издалека рассказывать о встрече в лесу.

Моарие слушала его, ничем не выдавая своих эмоции. И только взгляд ее карих глаз был настолько внимательно прикован к Пааво, что он буквально чувствовал себя снова простреленным, связанным этим взглядом по рукам и ногам. От него невозможно было увернуться, отвернуться или отвести глаза — он всюду находил свою цель.

И лишь когда Пааво, набрав побольше в себя воздуха, рассказал о том, что передал паренек, Моарие закрыла лицо руками и беззвучно заплакала. В доме стояла оглушительная тишина и только острые, худые плечи женщины вздрагивали от ее плача.

В этот момент Пааво физически захотелось ее обнять, прижать к груди и утешить, но он смог только скомкано сказать несколько слов о том, что все будет хорошо, ее сын вернется с войны и то, что он жив — это хорошая новость.

Затем он рывком встал, положил на стол перед плачущей женщиной сверток с продуктовым пайком, который он получил на период отпуска, дотронулся до ее плеча и, попрощавшись, выскочил во двор. Пааво быстрым шагом, почти бегом направился к мосту, опасаясь, что женщина выбежит вслед за ним и весь его продуктовый пакет полетит ему в спину.

С одной стороны, ему было безумно жаль эту плачущую женщину, которую он и обрадовал, и огорчил своим рассказом, а с другой — он чувствовал, что с его плеч упала тяжелая ноша и он сполна рассчитался с партизаном за то, что тот оставил его в живых…

***

Попасть в отпуск сразу Пааво так и не удалось. Уже в Финляндии ему пришлось обратиться в военный госпиталь, так как пробитое пулей плечо разболелось еще до отъезда из гарнизона, а вымотавшись изрядно в дороге, солдат почувствовал, что у него поднялся сильный жар.

Врач осмотрел рану и констатировал, что задета кость, началось небольшое воспаление и Пааво придется госпитализировать. Солдату ничего не оставалось, как залечь в госпиталь.

Лежать в госпитале было скучно и одиноко. Кое-как Пааво сумел все-таки написать письмо домой и сообщить родным, что он приболел и отпуск пока откладывается. А вот по второму адресу он долго не решался писать.

Дело в том, что уже на войне Пааво совершенно случайно, по переписке познакомился с девушкой по имени Эльза. В его часть, случалось, приходили письма от девушек, которые хотели бы переписываться с кем-то из солдат, которым некому писать домой. У Пааво девушки не было, и он написал Эльзе ответ. Он даже не знал, зачем он это делает — то ли из любопытства, то ли из каких-то добрых побуждений, — просто написал и все.

Эльза сразу же ответила, и между ними сама собой завязалась довольно оживленная переписка. Через несколько месяцев казалось, что они давным-давно знакомы, хорошо знают друг-друга и просто по какому-то странному недоразумению еще пока не виделись. И недоразумение тоже нашлось — это была война.

Пааво сначала не хотел сообщать Эльзе о своем ранении, но времени с ее последнего письма, на которое Пааво не ответил, уже прошло много, он понимал, что девушка беспокоится и думает черт знает что, а потому чувствовал, что написать ей он просто обязан.

Собравшись с духом и мыслями, он написал Эльзе все как есть: что ранен, поехал в отпуск, а попал в госпиталь, просил ее не переживать и не беспокоиться. Он скоро поправится и вернется в свою часть и все будет по-прежнему.

Велико же было его не изумление даже, а настоящий шок, когда вместо почтальона на крыльце госпиталя появилась собственной персоной Эльза! Пааво был настолько ошарашен ее приездом, что стоял как фонарный столб, пока Эльза, обливаясь слезами и причитая что-то свое, женское, обнимала его и горячо целовала в заросшую трехдневной щетиной щеку.

Он не видел завистливых взглядов других солдат, он был настолько потрясен появлением Эльзы, что лишился и дара речи, и способности двигаться. Он просто крепко держал девушку за талию, боясь, что это сон, что видение вдруг исчезнет и он так и останется тут стоять в полном одиночестве.

Пааво стал приходить в себя только после того, как почувствовал, что к его горлу подкатывается ком, а глаза предательски наполняются слезами. Он пытался их прятать, а они все текли и текли, Эльза шептала ему какие-то нежные слова, улыбалась, утирала его слезы, обнимала и снова утирала. А Пааво плакал всей своей исстрадавшейся солдатской душой, изгоняя вместе со слезами из себя страх и ужас войны, горечь потерь и безнадежную, беспросветную усталость. И в него, в его обветренную душу, во все освободившиеся от войны места, уголки и дальние закоулки втекали другие, неведомые ему доселе чувства любви и безграничной нежности к этой хрупкой девушке. К его Эльзе…

Три дня Эльза почти не отходила от Пааво. Она уговорила врача разрешить подольше находиться рядом с Пааво, целыми днями напролет они обнимались, целовались, гуляли по госпиталю и улице и без конца рассказывали друг другу о себе. И к исходу третьего дня Пааво знал об Эльзе решительно все: о том, что она живет с родителями и младшей сестренкой на хуторе, что целыми днями трудится вместе со всеми на родительской ферме, что мать у нее очень добрая, а отец, наоборот — невероятно крутого нрава, но Эльза сбежала к Пааво в госпиталь без его разрешения. И за это ей может сильно влететь.

Пааво храбрился и уверенно заявлял, что справится с характером ее отца, когда вернется с войны и приедет свататься к Эльзе. Девушка хохотала и говорила, что отец просто так не отдаст такую хорошую работницу с фермы, на что Паули отвечал, что у него есть предложение, от которого отец не сможет отказаться: он сам устроится к нему на ферму работать помощником.

Три дня пролетели как один миг. Эльза уехала домой рано утром, когда Пааво еще спал, оставив ему полное грусти и нежности письмо, в котором написала, что уезжает, пока он спит, просила не обижаться на нее, потому что иначе будет много слез и она не сможет от него оторваться. Пааво было грустно и в то же время неожиданный отъезд девушки освободил его от щемящей процедуры прощания, которую он ждал со страхом и замиранием сердца. Так действительно было лучше и уже вечером Пааво писал своей Эльзе ответное письмо…

***

Возвращение в гарнизон случилось через месяц. На дворе стоял апрель, весна чувствовалась даже тут, на севере. Пааво в отпуск так и не поехал. Решив, что он и так слишком долго задержался в тылу, солдат отправился в часть на попутной машине. В медицинском заключении врач записал ему ограничения по службе, потому что ранение Пааво хоть и зажило, но опасность нового воспаления оставалась. Любые тяжелые физические нагрузки ему были запрещены.

Командир взвода тепло встретил Пааво, ознакомился с бумагами и сказал, что дослуживать солдат будет уже в гарнизоне — безо всяких выходов на повреждения кабеля и командировок по другим подразделениям. На слабые возражения Пааво командир ответил, что бумага из госпиталя для него — закон, да и бои в Карелии явно пошли на убыль.

Пааво еще в госпитале слышал, что с русскими начались переговоры о перемирии и эти слухи оживленно обсуждались и ранеными солдатами, и медперсоналом. Война, продолжавшаяся с небольшим перерывом с осени 1939 года, давно всех вымотала и любое известие о близком мире не могло не радовать: люди просто устали от войны, от похорон, от потерь и жизни в постоянном напряжении. Теперь и у линии фронта Пааво услышал от командира, что, да, переговоры о мире с Советами начались.

До июля 1944 года Пааво исправно нес тыловую службу в гарнизоне, писал Эльзе полные любви письма и предвкушал скорую встречу. В один из жарких солнечных дней взводный, вызвав Пааво к себе, снова заговорил об отпуске.

— Есть распоряжение командования поощрить отпусками всех солдат, кто еще не был на родине. Так что пока тут тихо, мотай-ка ты, Пааво, в свой отпуск, ведь ты так его и не использовал? — взводный перебирал на своем столе бумаги, ища приказ на имя Пааво.

— Нет, не использовал, — Пааво был явно обрадован такой хорошей новостью.

— Ну так вот завтра и отправляйся. Утром колонна машин отправляется в Финляндию, с ними и уедешь. Отдохнешь по-нормальному — дома, подальше от всего этого, — не отрываясь от бумаг взводный кивнул головой в сторону окна.

На радостях солдат собрал свои пожитки во мгновение ока, сбегал в расположение автоколонны, договорился с водителем о месте в машине и, захватив несколько припасенных им бутылок вина, отправился к товарищам на Шинишилта.

Свободные от несения службы однополчане бездельничали. Двое стояли на мосту с удочками, остальные валялись на берегу, нежась под лучами июльского солнца и лениво переговаривались.

Не понятно, что их обрадовало больше — весть об отпуске Пааво или бутылки со спиртным в его руках, но все они вмиг столпились около него с радостными возгласами одобрения.

Потом они дружной компанией сидели на берегу, болтали о новостях с фронта и о политике, чередуя их с глотками отменного вина. На войне любое вино отменно, ибо пробовать его приходится совсем не часто.

Почувствовав, что захмелел, Пааво решил выкупаться и, раздевшись донага, зашел в теплую воду Регоярви. Некоторые из друзей последовали его примеру.

Пааво плыл, с наслаждением ощущая, как вода, более прохладная на глубине, приятно остужает его тело, снимает усталость и разгоняет по венам кровь. Отплыв немного в сторону от моста, Пааво нырнул и несколькими мощными гребками достиг дна. Дно было коричневым и заросшим водорослями, но лучи солнца пробивались сквозь толщу воды и сюда.

Пааво вынырнул, подплыл чуть ближе к берегу и, снова нырнув, поплыл, почти касаясь грудью травы и водорослей на дне. В какой-то момент ему показалось, что его руки даже запутались в траве и она задела его лицо. Вынырнув на поверхность Пааво даже не успел сообразить, что случилось — какая-то неведомая сила настойчиво утянула его снова под воду. Пааво едва успел вдохнуть воздуха и снова задержать дыхание.

Только под водой он начал понимать, что во что-то запутался. Снова вынырнув, он увидел на своей руке и теле старую заиленную рыболовную сеть с поплавками из березовой коры и камнями в мешочках вместо грузил. Отчаянно попытавшись освободиться от пут, Пааво вновь погрузился в воду.

Несколько раз Пааво выныривал на поверхность и вновь погружался в воду в тщетных попытках освободиться от старой рыболовной снасти, прежде чем ему удалось крикнуть «Тону!» отдыхающим на берегу солдатам.

Те не сразу поняли в чем дело, но увидев, что Пааво беспомощно барахтается, что-то кричит, а то и вовсе вдруг скрывается под водой, заподозрили неладное. Они мигом вскочили на ноги и понеслись по мелководью, поднимая тучу брызг, на спасение незадачливого товарища. Первые подплывшие к Пааво солдаты подоспели как раз вовремя: его силы были уже на исходе, а сеть все еще не отпускала Пааво из своих крепких объятий.

Общими усилиями Пааво кое-как вытащили на мелководье вместе с сетью, ее поплавками, грузилами и водорослями. Солдат сидел по пояс в воде, со свистом и хрипом пытаясь отдышаться. Пааво был весь вымазан илом, над берегом стояло зловоние донных отложений вперемежку с запахом давно протухшей рыбы.

Смеялись потом долго и от всей души. Смеялись все, кроме Пааво, который весь вечер отмывался и оттирался от илистого запаха, который преследовал его повсюду. Вместе с запахом его преследовали колкие шутки и издевки друзей о том, что Пааво попал в партизанские сети, что местным карельским русалкам приглянулось его мужское достоинство, которым он размахивал налево и направо, проплывая над ними, что своим утоплением Пааво чуть не поставил взводного в неловкое положение — ведь ему пришлось бы как-то формулировать героическую смерть солдата в письме к родным. Не напишешь ведь, что он по пьянке зацепился причинным местом за рыбацкую сеть и утонул во славу Отечества!

Стиснув зубы Пааво терпел все шутки друзей, а потом, отойдя от испуга, и сам с удовольствием зубоскалил.

Продолжение следует