Окончание. Начало по ссылке
Орудие стояло на прежнем месте. Сержант кое-как одной рукой перевязывал наводчика.
— Все. Хана расчету, — сказал сержант, увидев Микко И кивнув в сторону. Трое убитых лежало в ряд около воронки.
— Жаль ребят, эх, жаль… — повторял сержант, перевязывая наводчику лицо. — И Серега вон без глаз остался…
— Сверни, браток, цигарку, — откликнулся наводчик Серега, — отвоевался я, можно и покурить.
Микко скрутил одну за другой три самокрутки, раскурил, передал солдатам. Сержант после первой же затяжки закашлялся, сплюнул кровь.
— В санбат тебе надо, сержант, — сказал Микко.
Сержант поднял на него усталые глаза, покачал головой и с горечью ответил:
— Ребят похороним, потом можно и в санбат…
После боя всех убитых снесли на небольшую площадку за второй линией траншей — туда, куда сносили их вот уже целый месяц: из-за крепкой обороны противника и частых опустошительных танковых контратак подразделение, в котором служил Микко, завязло в обороне, а начавшееся летнее наступление наших войск сошло постепенно на нет. Батальоны окопались и повели ожесточенные позиционные бои. Потери с обеих сторон были большими: солдат косили не только артобстрел, бомбежки и периодические бои местного значения, но и пули снайперов — тихих убийц, для которых позиционная война милее всякой другой. Сутками напролет немецкие и наши мастера одного выстрела караулили противника: офицеров, солдат, связных. Особо охотились друг на друга, привлекая к этому за нятию и минометные расчеты, которые виртуозно уклады вали мины «квадратно-гнездовым» методом по единственному засеченному выстрелу. В общем, в этих боях решающее значение имели не натиск и упорство частей, а умение толково организовать такую оборону, при которой у врага создавалось постоянное тревожное чувство ожидания генерального наступления.
Микко вместе с пехотинцами перенес убитых артиллеристов, Смирнова и молодого солдата к пункту сбора. С большим трудом ему удалось уговорить сержанта, который слабел на глазах, идти в медсанбат, туда же он отвел и ослепшего Серегу.
Возвращаясь к орудию, Микко увидел, как трое пехотинцев выволакивают из траншеи убитых эсэсовцев и, вспомнив о «своих» немцах, решил посмотреть на них. За три года войны Микко привык к убитым, в том числе и к тем, которых он уложил из своей винтовки. Их было не так много, но дорога в рай, при наличии такового, Микко была давно заказана.
Подойдя к капралу, Микко присел на корточки и перевернул убитого на спину. Глаза немца были закрыты, губы плотно сжаты, казалось, что его упрямое лицо выражает недовольство внезапно наступившей смертью. На его груди, в разрезе расстегнутого кителя блестело распятие на цепочке. Оно запуталось в рыжих волосах, к которым присохло вместе с кровью. К левому лацкану кителя был прикручен солдатский «железный крест» за отличие в бою, двумя сантиметрами левее вошла пуля. «Ишь ты, герой, пол-Европы, поди, протопал», — подумал Микко, глядя на награду немца. Ощупывая карманы капрала на предмет документов, Микко наткнулся на часы-луковицу. Открыв крышку, он от удивления присвистнул — на ней было выгравировано: «Полковнику Ю.А.Карташеву за образцовое выполнение правительственного задания. Маршал К. Ворошилов. Москва 1939 г.». У Микко промелькнула мысль, что именно за этого полковника фриц и получил «железный крест». Он сунул часы в карман гимнастерки, намереваясь их передать по команде, и продолжил поиск. Документов не оказалось, зато Микко нашел записную книжку с какими-то цифрами и краткими записями, начищенный до блеска патрон от МП-40 и фотографию симпатичной брюнетки с двумя детьми 5-6 лет, одетыми на манер «а-ля Гитлерюгенд». Фотография была подписана аккуратным женским почерком. Пробежав глазами по тексту, Микко нашел, что искал — имя убитого немца. «Ага, Гельмутом тебя зовут, точнее — звали», — подумал Микко. Фотографию, судя по дате, немец получил всего неделю назад. «Шустро почта работает», — отметил про себя Микко, невольно сравнивая работу немецкой почты с нашей: вчера полученное письмо из дома мать написала Микко еще весной, когда их батальон продирался маршем по весеннему рыхлому снегу.
Микко сунул убитому в карман снимок — так-то лучше будет: все при нем, при покойном, снял с немца каску, чтобы не выворачивала голову, вытряхнул из подсумков гранаты и магазины к автомату, подхватил под мышку «шмайссер», развернулся решительно и обомлел: в пяти шагах от него сидел второй немец, тот, в которого он дважды стрелял. Белобрысый юнец, бледный как полотно, свирепо смотрел на Микко. Его китель был залит кровью — пуля попала в живот. Он был обречен, понимал это и потому, видимо, ничего не боялся. Автомат немец упер магазином в колено, черный зрачок ствола смотрел Микко в лицо. Немец нарочно не стрелял Микко в спину, выжидая, когда тот повернется к нему лицом.
Немец оскалился и выругался сквозь зубы.
— Не дури, парень, не дури, — повторял Микко, обливаясь потом, инстинктивно прикрываясь рукой от автомата. «Все, конец, с такого расстояния он меня на куски разнесет», — это последнее, что успел подумать Микко, на большее не хватило времени — немец нажал на спусковой крючок. Микко ощутил град ударов, дикую боль и, теряя сознание, повалился на убитого капрала. Он уже не видел, как на выстрелы ринулся какой-то пехотинец и заколол немца штыком, как его ощупывали солдаты, как бегом на шинели несли в медсанбат…
…Очнулся он на операционном столе, уже перебинтованный. На него смотрели веселые глаза полкового хирурга.
— Ну что, боец, очухался? Повезло тебе, братец, крепко повезло — сказал врач. Он поднес руку к лицу и разжал кулак. С ладони соскользнули, раскачиваясь на цепочке, «трофейные» именные часы с застрявшей в них автоматной пулей. — Эти девять грамм твоему сердцу предназначались, да, видимо, твое время еще не вышло, — сказал хирург вкладывая Микко в правую руку покореженные часы.
Спасли Микко не только часы, но и то, что в автомате немца оставалось всего три патрона. Две пули из-за того, что немец стрелял с неудобного положения, полетели вразброс: одна в ногу, другая, задев выставленную вперед ладонь, в лицо, по касательной пробила щеку и, задев челюсть, вышла у шеи.
Вместе с сознанием к Микко возвращалась боль. Голова и нога. Нога и голова. Солдат не мог понять, что болело больше, он не мог сосредоточиться на боли, и это было еще больнее.
«Жив. Повезло. В рубашке родился», — Микко перебирал в уме тезисы, соответствующие его счастливому спасению. Затем на него нахлынула волна гордости за собственную неуязвимость, он представил себе лицо стрелявшего в него немца и как бы бросил ему: «Ну что, взял, гад? Нас, карелов, не так просто свалить, мы еще повоюем». Однако боевой дух, ослабленный ранениями и довольно сильной контузией, еще не окреп, и Микко пришлось подчиниться внутреннему распорядку организма, который предписывал одно — спать.
***
Микко с трудом возвращался к реальности. Танки, орудия, знакомые и незнакомые лица, мотор, волны, катер — все перемешалось, обрело какие-то зыбкие, неземные очертания. Реальной была только боль. Жуткая, тягучая, приводящая к оцепенению, боль в ноге.
Микко с трудом разлепил глаза. Покувыркавшись некоторое время, взгляд обрел наконец равновесие и вернул рыбака с войны на берег Куйтто. Микко приподнялся на локтях, провел рукой по лицу. Разгоняя остатки сна, огляделся. Костер уже прогорел, тлел лишь корень. Вечерело. Солнце клонилось к горизонту, окрашивая небо в малиновый цвет. Появились первые звезды, ветер стих совсем, но волны, разогнавшиеся за день, все еще жадно облизывали прибрежные валуны.
— Будет мороз, — сказал Микко вслух и оценил запас дров, — маловато…
Рыбаку не было пока холодно, хотя из-за подскочившей температуры тело Микко периодически бил озноб. Рыбак посмотрел на ногу, ощупал бедро — оно пока не болело. Он с трудом дотянулся до ступни. Болит. И холодная, как ледышка. Вытащил из кессели пару запасных носков и натянул кое-как оба на поврежденную ногу.
После отдыха мозг рыбака заработал отчетливее. «Что делать? Лодку на волну не столкнуть, даже если вычерпать всю воду. А если попробовать? Нет, ничего не выйдет, да и мотор застрял в камнях. Сколько я протяну тут? Сутки — точно. Двое? Протяну и двое, главное — завтрашний день и ночь. Потом будет катер. Как подать знак? Катер? А вдруг буду без сознания? Флаг! Сигнал! У них есть бинокль, а Витька — любопытный, будет меня на озере высматривать. В бинокль он увидит и сигнал, и лодку. И меня, может быть».
Микко взял топор, нашел глазами подходящую сосенку, подполз к ней и довольно ловко свалил. Ползая вдоль ствола и обрубая сучья и ветки, он подумал, что негоже так пресмыкаться при одной здоровой ноге. Высмотрев кривую уродливую березку, он срубил ее. Получилось что-то вроде костыля с кривулиной для упора под мышкой. С костылем рыбак почувствовал себя увереннее, хотя нога от прилива крови зашлась пульсирующей болью. Но Микко, воодушевленный маленькой победой над недугом, не обращал на нее внимания.
Микко всегда потешался над педантичной аккуратностью и заботливостью жены, которая каждый раз, провожая мужа на рыбалку, клала ему в кессели чистое полотенце с завернутым в бумагу куском мыла. Микко считал туалетные принадлежности излишней роскошью на рыбалке, ворчал на жену, свято веря в примету, что в лесу и на озере во время промысла нельзя ни мыться, ни бриться. Он и не мылся, хотя исправно возил с собой полотенце. Впрочем, этот факт не мешал его чистюле-жене стирать полотенце после каждой рыбалки, тщательно гладить его и снова укладывать в дорогу.
Теперь полотенце пригодилось по-настоящему. Благо оно было довольно большое, ослепительно белое. С яркими оранжевыми полосками на обоих концах. «Цвет что надо, — усмехнулся Микко. — Лучшего для сигнала бедствия не придумаешь».
Он взял кусок веревки, проделал в ткани ножом отверстия и в нескольких местах накрепко привязал полотенце к сваленной сосенке. Затем подтащил «вымпел» ближе к берегу, чтоб не заслоняло деревьями, и, с трудом подняв, под углом привязал свой флаг к торчащему из камней стволу сухарины. Теперь даже в штиль полотенце будет хорошо просматриваться с озера.
Остатки сил Микко потратил на обустройство ночлега. Матерясь во весь голос и обливаясь холодным потом, он притащил к костру носовое треугольное сиденье с лодки, поставил его на основание и привалил к молодому деревцу. Получился односкатный шалаш. Затем собрал ветки с хвоей, оставшиеся после корзания сосенки, нарезал ножом с близлежащих деревьев, сколько мог, еще веток, выстелил ими мох под навесом и накрыл все плащом.
Труднее оказалась добыча дров. Но и тут рыбак нашел выход: освободив кессели от продуктов, Микко стал носить дрова не поштучно, а небольшими пачками. Успокоился он только тогда, когда весь берег был очищен на двадцать метров во все стороны от всего, что может гореть, а около навеса возвышалась солидная куча. Сам рыбак чувствовал себя как выжатый лимон. К жизни его вернули пятьдесят граммов водки. На этот раз Микко поел, несмотря на жар, почти с удовольствием. Выпив и поев, рыбак снова завернулся в одеяло, раскурил папиросу и в задумчивости уставился на костер. Он вспомнил свой сон, вернее, реальность, что была много лет назад и вернулась так ярко и отчетливо сегодня. Что это? Знак свыше? Или совпадение болевых ощущений? Или все-таки знак? Может, судьба проверяет твердость характера, не ослаб ли с годами? Или организм, готовясь к испытаниям, сравнивает прошлые утраты с новыми? Но ведь были в жизни Микко и ранения потяжелее… Правда, тогда, когда немецкая пуля застряла в часах, он впервые ощутил дыхание смерти. Такого не было ни до ранения, ни после, когда в сорок четвертом, под Кенигсбергом, весь расчет орудия, которым командовал Микко, накрыло прямым попаданием под лафет 76-миллиметровки. Двое погибли, а Микко так прижало к земле покалеченной пушкой, что поломало руку и три ребра, а самого его выковыривали из-под обломков и земли саперными лопатками.
И весной сорок пятого Микко снова был ранен осколком гранаты в уличных пражских боях. Впрочем, в тех последних боях ранены были все, кто не был убит: плотность огня была такой, что не только снаряды дважды ложились в одну воронку, пулям было тесно в воздухе — прямо как в песне поется. Тогда Микко и получил осколок в спину — последний кусок металла, отлитый по его душу в той войне. Ранение было столь же тяжелым, сколь и опасным: врачи так и не смогли извлечь осколок — больно «хитро» он засел в организме солдата.
— Плюнь на него — жить будешь, — сказал ему при выписке подчистую, врач, — с годами жиром заплывет, не вспомнишь, где он и находится. Только компас с собою не носи — врать будет, — пошутил напоследок хирург.
Врач оказался прав. Об осколке напоминали только ямка у позвоночника да «тяжелая» нашивка на гимнастерке рядом с орденом Красной Звезды. В этой гимнастерке Микко и женился тем же летом сорок пятого на красавице Айли, которая через неделю после свадьбы прибрала фронтовика к рукам. Первое, что она сделала, так это отняла у него гимнастерку, в которой Микко разве что не спал, выстирала ее, отутюжила, выровняла награды и повесила в шкаф. Она свято верила в силу вещей и была убеждена, что чистая — хоть сейчас на парад — гимнастерка с наградами героя-отца в шкафу, как на боевом посту, охранит их будущих детей от войны, от солдатской лямки, от бабьих слез, от вдовьей доли… Бабам постарше было легче — они верили в Бога, Айли же, появившись на свет в безбожное время, искала веру в том, что помогало ей иногда в жизни, полной утрат, испытаний и лишений. Гимнастерка мужа, пробитая осколком, увешанная боевыми наградами, была для нее символом Победы, избавления от страшной жизни, гарантом мира, счастья, полной чаши. Знай она, что такое красный угол — она бы повесила ее туда, умей она молиться — молилась бы на нее как на заступницу.
***
Микко проснулся глубокой ночью. Морозец крепчал, на небе светились звезды, полная луна окрашивала окрестности в сказочный фосфоресцирующий свет. Рыбак чувствовал сильный жар. Микко нащупал подле себя папиросы и закурил. Сделав две затяжки, он снова провалился в тревожный, полный полуреальных сюжетов сон.
Несколько раз в течение ночи Микко просыпался, стонал, ворочался, снова то ли засыпал, то ли уходил в обморочное состояние, наконец, измученный до предела, проснулся окончательно. Рассветало медленно, как будто нехотя. Поверхность Куйтто напоминала теперь зеркало. Все вокруг было покрыто матовой вуалью октябрьского инея.
Рыбак лежал, боясь пошевелиться и выпустить наружу драгоценное тепло. Его охватила страшная апатия. Не хотелось ни есть, ни пить, ни разводить костер. Не хотелось даже думать о том, что ему не хочется. Вдруг Микко услышал хруст ветки, покосился в сторону и увидел оленя, вышедшего на берег. Олень тоже заметил рыбака и смотрел на него, замерев, блестящими глазами. Через несколько секунд олень не выдержал испытывающего взгляда человека и, сорвавшись с места, мелькая белым задним пятном, скрылся в зарослях.
Повинуясь больше силе привычки что-то делать, нежели внутреннему порыву, Микко медленно сел и стал меланхолично складывать костер. Пальцы не слушались, ломая одну за другой спички, наконец ему удалось зажечь одну и поднести ее к березовой коре. Через некоторое время костер занялся бодрым пламенем, оглушительно потрескивая в утренней тиши. Микко достал бутылку водки, медленно, с трудом откупорил ее и приложился прямо к горлышку. Другого лекарства у рыбака не было, и водка была единственным средством, мобилизующим силы организма на схватку с болезнью. Закрыв бутылку, рыбак с тяжелым стоном повалился на бок. Сил на большее уже не хватило.
Микко перестал ощущать время. Ему казалось, что оно то тянется бесконечно медленно, то движется стремительными рывками. Приходя в сознание, рыбак не мог понять, где он находится, и лишь боль в ноге, ставшая всем его существом, вырывала иногда его из объятий обморока. Сам Микко уже не сопротивлялся, он сдался на милость судьбе, лишь его крепкий организм, испытавший черт знает что, по-прежнему боролся за жизнь. Смерти Микко не боялся, боялся он недоделанных на этом свете дел. Баньку он не отремонтировал, дрова на зиму не наколол, да мало ли еще что не успел сделать. Не время умирать, да кабы знать, где упадешь…
***
Катер вышел из залива, оставляя за кормой стеклышки битого льда, которым залив затянуло за ночь.
— А подморозило хорошо! — весело потирая замерзшие руки, Витька заскочил в рубку. — Бр-р-р! Вторую ночь подряд жарит, вот сейчас сиг попрет! Микко там, наверное, поллодки рыбы начерпал.
— Айли, жена его, сегодня ко мне приходила, — отозвался Вассилей, — просила посмотреть на озеро, не видать ли Микко там. Говорит, на душе у нее неспокойно, — добавил он, помолчав.
— Так он ведь и не собирался раньше, чем через две ночи, что она мудрит?
— Не собирался. Но все равно, говорит, сердце не на месте.
— Черт этих баб знает, что у них в этом сердце творится! Но раз чувствует, значит, надо проверить, — сказал Витька, доставая из рундучка бинокль. — Он как раз с сетями должен возиться, а в такую тишь его далеко видно будет.
Около часа катер шел на полном ходу, затем Вассилей чуть сбавил обороты, и Витька, выскользнув из рубки, стал осматривать в бинокль берег. Лодки видно не было, зато на берегу он высмотрел белое пятно.
— Посмотри-ка туда, — сказал он, заходя обратно и передавая капитану бинокль.
Вассилей долго разглядывал пятно на берегу, затем, оторвав глаза от окуляров, сказал:
— Не понять. Надо ближе подойти.
Чем ближе они подходили к берегу, тем очевиднее становилось, что это не просто пятно, а белый флаг. Вскоре они увидели и лодку, нелепо закинутую на берег.
— Лодка Микко, — заключил Витька, глядя в бинокль, — на сосне полотенце, на берегу — шалаш. Что-то стряслось, надо причалить.
Катер пристал носом к берегу, Витька спустил штормтрап и побежал к шалашу. Вассилей спустился следом. Когда он подошел к шалашу, Витька уже суетился над Микко, лицо которого было мертвенно-бледным, в волосах, как седина, блестел иней.
— Еще жив, нога сломана, и, похоже, что перелом открытый, — сказал Витька, глядя на окровавленную повязку.
Не теряя даром времени, они перенесли Микко в рубку, не без труда подняв его на борт по вертикальному, шаткому трапу, положили на палубу. Пока Вассилей отваливал задним ходом от берега и разворачивал катер на обратный курс, Витька пытался привести в чувство рыбака. Он обтирал ему водкой грудь, лицо, руки, разгонял кровь, похлопывая по щекам. Когда рыбак подал первые признаки жизни, Витька влил ему в рот водки. Микко поперхнулся, закашлял слабо, задыхаясь от нахлынувшего воздуха.
Красная пелена перед его глазами начала проясняться, он увидел лицо Витьки, но сквозь звон в ушах не услышал, что он говорит. «Опять мерещится», — подумал он, но вкус водки во рту и дрожание корпуса судна были реальными. Микко поверил ощущениям: «Все, спасен, выжил» — и заплакал. Впрочем, и на это сил у него не хватило, лишь одна слезинка потекла по щеке, и та, истощившись, замерла в уголке рта…
***
Поправлялся Микко не спеша. В больнице он лежал с удовольствием, смакуя каждый час новой, уже по-другому воспринимаемой жизни. Врачи спасли ему ногу, хотя это стоило им немалых трудов, но предупредили, что прежней прыти у рыбака уже не будет. Молодой хирург-практикант, ознакомившись со злоключениями рыбака, недоумевал, как тому удалось выкарабкаться, сохранив при этом ногу.
— Не было бы водки — не выкарабкался бы, — ответил ему Микко.
— А-а-а, — хирург пожал плечами в недоумении, не находя логической связи между водкой и спасением: едва ли академическая медицина предписывала пьянствовать во время открытого перелома. Во всяком случае, в своих конспектах практикант такого способа лечения не обнаружил.
В больнице Микко часто навещала жена. Приходили пару раз и Витька с Вассилеем, спасшие рыбака от неминуемой смерти. Они курили втихаря в палате, рассказывали Микко подробности прошедших событий: о том, как тащили на буксире домой его лодку с вещами.
— Слушай, а ты какой-то двужильный, непотопляемый, — сказал как-то Витька Микко.
— Не-е, мне уже четвертую жилу перебило, а еще одна осталась, — ответил Микко и, затягиваясь папиросой, пояснил: — Три на фронте, одну — здесь.
— И эта последняя?
— Да уж, эта последняя. И рыбалка — последняя…
Витька с Вассилеем переглянулись и дружно рассмеялись. Витька сквозь смех выдал: — Зарекалась свинья в грязь не лазать!
— Ну, уж один-то я точно не поеду, разве что на тот свет — вперед копытами!
На сей раз от хохота содрогнулась вся палата. Молодая медсестра вскинула удивленно брови, оторвавшись от нудной писанины, укоризненно покачала головой и посмотрела на часы. «Сейчас я вам, хохотунчики, настроение-то подпорчу», — подумала она и, напевая что-то под нос, пошла в процедурную готовить уколы.
