Рассказ
Олави был мужиком рослым, неторопливым, даже немного медлительным, чрезвычайно рассудительным и спокойным. Про таких обычно говорят — как танк. Но вся его медлительность и неторопливость вмиг исчезали, когда он стрелял. На совместных охотах мне много раз приходилось наблюдать, как он стреляет и ни разу я не стал свидетелем его промаха.
Казалось, для него нет невозможных целей: утка, куропатка, глухарь, гусь, тетерев, навскидку, влет — все цели неизменно падали на землю после выстрела Олави. Однажды мы пробирались через тайгу к его дальней избе, путь лежал через большое болото, которое преодолевалось с огромным трудом: хлипкое, чавкающее, неохотно отдающее обратно ногу, — оно выматывало и физически, и морально. Объемные рюкзаки с одеждой, припасами и провизией с каждым шагом становились все тяжелее, ружейный ремень резал плечо, пот заливал глаза…
Бах-бах! От резкого дуплета, прозвучавшего сзади меня, я аж ойкнул и присел.
— Что не стреляешь? Мимо ужина шлепаешь. По сторонам смотреть надо, а не под ноги, — Олави отклонился влево от маршрута, прошел шагов двадцать-тридцать и, нагнувшись, поднял из болотной осоки двух куропаток.
— А я и не заметил…
Мне было довольно неловко: все-таки я шел впереди и просто обязан был увидеть вспорхнувших птиц.
— Да я их издали еще заметил, — Олави улыбнулся одними глазами: — Успел ружье приготовить, просто подождал пока ты их на крыло поднимешь.
Когда я начинал охотиться, Олави было уже за шестьдесят. Собственно говоря, это он меня и пристрастил к охоте. Своих сыновей у него не было, а охоту он любил страстно, до самозабвения, отдал ей больше половины жизни и, как и всякий бывалый охотник, почувствовал потребность передать кому-то свои навыки, умение и знания.
Первым делом он подарил мне ружье, собранное по запчастям из разных огнестрелов: приклад с колодкой от одного, ствол — от другого, цевье — от третьего. В целом вышла курковая одностволка 16 калибра с длинющим стволом. Олави называл ее «оленебоем» из-за того, что пулей ружье било далеко, убойно и надежно.
Ружье было старое, на колодке был выбит 1938 год, какой давности был ствол сказать трудно, но раковин в нем не было, хотя внешне он выглядел сильно поюзаным. Шейка приклада когда-то была перемотана изолентой, которая от времени просто намертво въелась в древесину и была затерта руками до такой степени, что отмотать ее не представлялось никакой возможности. Затыльник приклада был выточен из древнего эбонита, насечка и какие-то знаки на нем уже практически стерлись от долгого и активного пользования.
— Ружье хорошее — полный чок, бьет далеко и кучно. По цевью только малость хлябает. Перед охотой будешь прокладывать на соединении фольгой от чайных пачек. До двух разборов выдержит.
Олави торжественно вручил мне ружье и маленький чемодан со всякими охотницкими припасами и причиндалами для снаряжения патронов: выколоткой, пыжерезкой, мерками, мешочками с дробью, коробками с капсюлями, банками пороха, папковыми и латунными гильзами…
— На первое время хватит, а потом сам покупай. На крышке чемодана записаны навески пороховые на дымный и бездымный пороха. Под дымный порох — стальная мерка, под бездымный — пластмассовая. Не перепутай, а то без зубов останешься.
С тех пор охота меня затянула с головой. Без остатка. Без шансов на возвращение. Все остальное в жизни, что я раньше считал важным и главным, плавно переместилось на соседний план, а охота вальяжно разлеглась по всей моей сущности.
Первое время Олави вообще не влезал в мою охотничью жизнь. Казалось, что отдав мне ружье, он вовсе позабыл о том, что я вроде как начинающий охотник и нуждаюсь в обучении и наставлении. А все его участие заканчивалось на том, что всякий раз на очередном берегу или избе он просто говорил, что и в каких, примерно, объемах в этих угодьях можно достать.
— Сходи, поброди, пока я тут с обедом разберусь, да сети переберу…
Я, конечно же шел с превеликим удовольствием и азартом. Только вот приходил я всегда с одним и тем же результатом. То есть ни с чем.
— Ну что, опять время и ноги? — неизменно спрашивал на берегу Олави.
— Опять… Глухаря видел, но далеко было. Рябчиков поднял, но не заметил, куда попрятались. А так-то еще пару раз кого-то слышал…
Целый год я проходил просто так. Ни разу ничего так и не добыл. Но вот чем меня бог не обидел, так это истинным карельским упрямством, поэтому не смотря на насмешки друзей и близких, я каждый удобный случай использовал для выхода в лес. До дыр зачитал в библиотеке все подшивки журнала «Охота и охотничье хозяйство» и постепенно стал воспринимать лес совсем не так, как это было раньше.
Оценив мое упорство и поняв, что я застрял в охоте всерьез и надолго, Олави стал делиться со мной своим опытом и секретами охотничьего мастерства. Долгими вечерами на избе, при тусклом свете свечи и за четвертинкой водки он рассказывал мне все то, что знал и умел сам.
Только потом мне стало понятно, что Олави не зря дал мне возможность так долго самому, без посторонней помощи «бесполезно» бродить по тайге: я должен был сам, своими ногами, ушами и глазами постичь природу и суть охоты. Научиться инстинктивно ходить тихо, бесшумно и плавно, почти не касаясь ветвей и кустов одеждой, выбирая оптимальный путь; научиться мгновенно реагировать и точно определять место любого, самого легкого и незначительного звука; научиться видеть в кромешной паутине ветвей самое легкое движение, а сорвавшуюся на крыло птицу цепко провожать взглядом до момента ее следующей посадки на дерево. Эти навыки невозможно усвоить теоретически, их можно развить только временем и ногами. Только долгими пешими походами. Только наедине с тайгой.
Как-то ранней осенью мы коротали вечер на избе на Верхнем Куйтто. Сети были в озере, мы поужинали и валялись на нарах, лениво перелистывая старые журналы «Сельская молодежь», которых в избушке было в избытке.
— Утром пораньше возьми лодку и переправься на веслах на ту сторону залива. Там берег травянистый, кряква всегда туда слетается по утряне. Но ты туда, в самую траву не суйся, причаль к берегу правее, где камни. А оттуда аккуратненько вдоль берега потихоньку подойди к траве. Там тропа идет вдоль берега, удобная — из-за камней они тебя не увидят. Не беги и не суетись, кряква хреново слышит, но зато видит — будь здоров. Не высовывайся раньше времени, ружье заранее приготовь, — Олави наставлял меня размеренно и деловито, словно расставляя книги по полочкам.
Едва дотянув до утра, я встал и шустро собрался на охоту. Утро было туманное, тихое и довольно прохладное. На веслах я быстро взмок, так как греб беспорядочно, суетливо и слишком быстро — уж больно не терпелось приступить к охоте.
Причалив, как было велено, у камней, я сел на валун, причудливо расписанный лишайником, чтобы немного успокоиться и отдышаться. Сердце от волнения билось так, что пульсация отдавалась в ушах и кончиках пальцев. Немного успокоившись, я зарядил ружье и, пригнувшись и прячась за прибрежными камнями, направился вглубь залива.
Уток я услышал еще на подходе. Их там, судя по активному плеску и покрякиванию, было много. Меня снова начало лихорадить. Еще через десяток-другой шагов я их увидел: две жирные кряквы не спеша плыли вдоль берега метрах в двадцати пяти от меня, поодаль плавало еще несколько уток.
Затаив дыхание я поднял свой «оленебой» и взял на прицел самую жирную и самую ближнюю утку.
Эх, ведь знал я уже свое ружье! Знал, что на ближних дистанциях оно требовало тщательного прицеливания. При такой длине ствола, да с чоком на дульном срезе дробь из него вылетала плотным пучком, почти пулей, она толком-то рассыпаться начинала на тридцати метрах. Знал и малость поспешил… А может спуск слишком резко дернул… Или вздохнул невзначай… Кто его разберет!
Выстрел хлопнул громко и смачно, дробь хлестко расстелилась по воде, пролетев над уткой и не задев ее. Еще не успело вернуться с того берега залива эхо выстрела, а стая уток дружно взмыла над травой, на мгновение зависла и, набирая скорость, с кряканьем понеслась прочь.
Сплюнув от досады я огорченно побрел к лодке. «Ну, блин, ну черт меня дернул! Ну, зачем поторопился, ведь было время прицелиться! И просвет был широкий, и утка — как на ладони… Мазила!»
Продолжая проклинать свою торопыжность я плюхнулся на тот же валун, где только что готовился к охоте и закурил.
«Вот и закончилась охота… Когда они теперь вернутся. А ждать времени нет, надо обратно веслить, кофе варить, да сети снимать», — я, тем не менее, не очень-то спешил, медленно потягивая сигарету и озираясь по сторонам: мало ли кто еще появится в поле зрения.
Легкий шорох заставил меня оглянуться. А на повторном движении я увидел и причину шороха. Поодаль, метрах в пятидесяти, прямо у берега из камней торчала приличного размера сухарина, склонившаяся от времени над водой. По одному из ее толстенных суков деловито сновала белка. Меня она или не видела, или не чуяла. А может и просто занята была какими-то своими важными беличьими делами.
«Попаду отсюда или не попаду?» — промелькнула у меня в голове мысль. Оскорбленная промахом охотничья душа просила, нет, требовала сатисфакции за неудачный выстрел.
Секунду поколебавшись я зарядил ружье, тщательно прицелился и плавненько потянул спусковой крючок. Выстрел прозвучал неожиданно, ружье привычно ткнуло прикладом в плечо, а глаз тут же уловил падающую с ветки белку.
— Попал! — все еще не веря в свой первый результативный выстрел, я говорил сам себе уже в голос: — Попал, ёшкин кот! Ай, молодца!
Белка бездыханной лежала на камнях. Мне стало ее жаль. Зачем стрелял? Нужна она мне? Просто так — взял и убил. Во мне боролись два противоположных чувства: радость от удачного выстрела и жалость к совершенно напрасно добытой белке. Но все сильнее и сильнее к этим двум примешивалось чувство стыда за совершенный поступок. Совесть, вылезшая невесть откуда, стала меня грызть и терзать.
Стараясь не разглядывать белку и отгоняя от себя смурные мысли я подобрал свою напрасную добычу, положил ее в лодку и оттолкнулся от берега.
Олави уже встречал меня у избы с неизменным медным кофейником в руке. Этот кофейник был куда древнее, чем сам Олави, и всюду сопровождал его в лесу. Олави никогда не мыл кофейник изнутри, только ополаскивал его слегка кипятком. Чтобы не смыть кофейный дух — говорил. Как и любой уважающий себя финн, в кофе он толк знал и варил его невероятно вкусно.
— Ну, как? С полем? Или мимо? — он смотрел на меня улыбаясь, как всегда, одними глазами.
— Ну, как сказать… И то, и другое… По уткам промазал, а в белку вот попал…
Я поднял белку со сланей и показал Олави.
— Ну и на хера ты ее стрелял?
— Сам не знаю. От азарта вроде как… Хотел проверить — попаду или нет, — я не знал куда прятать глаза от охватившего меня стыда. В последний раз мне было так стыдно в школе, когда меня отчитывали за мною же организованную драку на перемене.
— Ну, вот, проверил. И что ты теперь с ней делать будешь?
— Может шкуру снять? — предложил я вяло.
— А кому нужна ее шкура в сентябре-то? Белку во второй половине ноября добывать начинают, когда у нее мех нормальный. Ты посмотри на нее — она же как мышь амбарная — ни подшерстка, ни меха!
Я обреченно молчал. Мех, если его можно было таковым назвать, был действительно неважнецким — серенький, коротенький. Да и хвост какой-то облезлый…
— Ладно, что высиживать теперь-то… Снимай с нее шкуру, потроши, да тушку промой хорошенько. Вечером съедим. Закончишь — иди кофе пить, надо на сети выдвигаться, — Олави отвернулся и пошел в избу.
От перспективы есть белку меня слегка замутило. Нет, понятно, что никакой гадостью она не питается, но как-то я вообще и слыхом не слыхивал, чтобы в наших краях кто-то ел белок. Собакам варят, да с кашей дают — это знаю, особенно лайкам, натасканным по пушнине. А вот чтобы люди грызунов ели… Может шутит просто?
Пока возились с сетями, снимали, потрошили, мыли и солили рыбу, а потом снова перебирали сети и ставили их в озеро — промелькнул и закончился недолгий осенний день.
Я чистил на берегу картошку, когда из избы вышел Олави с тушкой белки в руках. Он устроился по-соседству, разместив на камне доску, на которой принялся разделывать белку. Тут я понял, что он на самом деле не пошутил, и ужинать мы сегодня будем белкой и картошкой.
Стараясь не думать о предстоящем «пиршестве» и всячески убеждая себя, что белка — это вполне съедобная сущность, — я накрошил картофель и поставил его на огонь в котелке на печи в избе.
Дальше над ужином колдовал Олави. Он приготовил специи, лук, чеснок и достал из глубин своего необъятного рюкзака початую бутылку коньяка. Посмотрел на него, будто что-то раздумывая и отправил обратно в рюкзак:
— Доставай свою! Твое поле — ты и проставляешься, — его глаза опять улыбались.
— У меня водка, — я, порывшись в своем барахле, вытащил на стол бутылку «Онежской хмельной».
— Ну, водка, так водка… Какое поле — такая и выпивка, — снова поддел меня старый охотник.
Я быстро откупорил бутылку, смекнув, что под выпивку и белка менее проблематично в желудок проскочит и заполнил на толщину мизинца металлические кружки водкой.
Олави взял свою посудину, посмотрел на содержимое и, многозначительно помолчав, сказал:
— За поле пить не будем, на потом оставим. А вот за хороший выстрел не грех и выпить!
Он лязгнул своей кружкой о мою, залпом выпил, вернул посуду на стол и занялся ужином.
Я тоже выпил. С усталости и натощак водка сразу обожгла желудок. К лицу прилила кровь, а дневное напряжение начало плавно стекать по телу от затылка к ногам. Нормальный ход!
Немного погодя выпили по второй. К тому времени котелок вовсю булькал на плите и распространял по избе, представьте себе, великолепный аромат свежей дичи, щедро приправленной специями.
— А пахнет-то неплохо, — отметил я вслух.
— А почему хорошее и свежее мясо должно пахнуть плохо? — Олави помешал в котелке ложкой и попробовал варево на вкус: — Кажись, готово!
Мы выпили еще понемногу и принялись за ужин. А он оказался необычайно вкусным. Мясо белки было нежным, не жирным и немного сладковатым на вкус. В общем — та же крольчатина, только темного цвета. Забыв про сомнения и брезгливость я с удовольствием навернул целую миску и откинулся спиной к стене избы.
— Уф! Кто бы мог подумать, что белка не просто съедобная, но еще и вкусная!
— Жрать захочешь — еще не то слопаешь… Олави доел свою порцию, немного помолчал, потом предложил:
— Может еще по одной?
Я снова плеснул в кружки. Выпивать на полный желудок уже не очень-то хотелось, но надо же было как-то время коротать.
— Я на Керети работал, когда война началась, мне тогда тринадцать лет было, — Олави махом осушил содержимое кружки, закусил хлебом и продолжил: — Мы там бригадой заготавливали рыбу для фронта. В основном — красную. Ловили, чистили и в ямы холодильные, на ледник складывали, на заморозку. А потом приезжали подводы и увозили эту рыбу. А мы снова и снова ее ловили. С утра и до ночи, пока светло.
Кроме этой красной рыбы жрать вообще ничего не было. Соли не было. Муки не было, овощей тоже не было. Иногда, редко очень, хлеб подвозили, но после дележки его по сто граммов на человека только и выходило. И знаешь, так осточертела эта жирная красная рыба изо дня в день, да еще без соли, что просто сил не было ее есть. Насильно в себя ее толкали, потому что надо было что-то жрать, чтобы с голоду не подохнуть.
Мяса жутко хотелось. И вот тогда я начал охотиться. У нас в бригаде дед один был, из местных, у него было и ружье, и патроны к нему. Вот и решили всей бригадой меня, как самого бойкого и молодого, отправлять на охоту, пока все остальные рыбу ловят.
Дичи тогда было — не то, что сейчас. Правда, я толком-то не знал, что стрелять надо — палил по всему, что мне казалось съедобным. Так что ели мы и белок, и норок, и соек, и чаек, и бобров. Это немного позднее я начал уже уток, рябчиков и куропаток носить, а поначалу все мясное шло как в паровозную топку. Ели и нахваливали. Еще и соседнюю бригаду угощали. Тоже, конечно, без соли. Но после нескольких рыбных месяцев даже бессолая бельчатина была просто королевским блюдом!
Олави погрузился в воспоминания, задумчиво уставившись в окно. Я снова налил по порции водки. Он взял кружку, снова заглянул зачем-то внутрь и сказал, наконец, то, что должен был сказать:
— Первое правило охотника — никогда не стрелять просто так. Ради интереса или развлечения. Это все знают, даже начинающие охотники. И ты это тоже знаешь. Я не об этом. А о том, что все мы проходим через это. Каждый охотник хоть раз в жизни делает свой напрасный выстрел. И ведь знаешь, по закону подлости, этот выстрел всегда попадает в цель. Всегда и у всех. Но охотником становится только тот, кто делает в своей жизни всего один напрасный выстрел. А иначе это просто входит в привычку и охотник уже перестает быть охотником. Так что смотри парень: это был твой первый и последний напрасный выстрел. Вот за это и выпьем…
Мы лязгнули кружками и выпили.
— Ну и вину мы тоже вроде как загладили. Белку съели, а значит, добыта она не напрасно, — Олави снова улыбнулся. Опять же — одними глазами.
— А если бы это была ворона, мы бы ее тоже съели?
— Почему это «мы»? Ты бы один ее и съел. Это с белкой я тебе компаньон, потому что белок и раньше есть приходилось, а жаркое с вороной — уволь! Сам бы управлялся, в гордом охотничьем одиночестве! — тут Олави раскатисто засмеялся уже в полный голос — от души и от чистого сердца:
— Ладно, давай-ка уже спать, утром надо пораньше встать, сети снять, да домой идти… Эх, старые кости ломит, в баню организм просится!..
…С той памятной рыбалки прошло, наверное, пару месяцев, прежде чем я наконец-то добыл свою первую, настоящую добычу — рябчика, подстреленного уже в снежный период. Гордый и радостный прикатил домой, приготовил «меччаруока» (это такой карельский суп из лесной птицы), купил коньяк и пригласил Олави отметить-таки мое первое настоящее поле.
И вот именно тогда, с той самой охоты, с того первого рябчика и распитой под меччаруока бутылочки коньяка для меня как будто открылась волшебная дверь Сезам в мир настоящей охоты. Больше никогда и ни разу я не возвращался с охоты порожняком, убив только время и ноги. Как говорил Олави — кто-то мне, видимо, скажем так, пломбу сорвал. То ли та белка, съеденная нами на избушке, то ли своеобразное посвящение в охотники, устроенное там же.
Много воды утекло с тех пор. Сколько было охот — не сосчитать. Давно уже пришел в полную негодность мой «оленебой», и три ружья, которые я сменил после него, давно нашли других хозяев. Давно уже и Олави ушел в мир иной, передав мне все свои навыки и знания, которые не раз мне помогали в промысле. Давно уже и я стал сентиментальным до такой степени, что завязал с охотой и смотрю теперь на мир дикой природы разве что через прицел фотокамеры. А история эта в память запала до мельчайших подробностей: до сих пор, как будто вчера все это было, слышу голос Олави, его простые, но такие мудрые фразы, слышу треск поленьев в печи на избе, ощущаю в воздухе аромат бельчатины и горьковатый вкус «Онежской хмельной». И даже иногда кажется, что правое плечо слегка ноет от отдачи напрасного выстрела…
