МЕХАНИК

Рассказ 

Тойво проснулся задолго до противного, бьющего по нервам звонка будильника часовой фабрики «ЗиМ», и привычным, натренированным движением сбросил одеяло на спинку старенькой металлической кровати. Еще в армии Тойво научился просыпаться до подъема, и потому шансов у будильника просто не оставалось. Однако матушка, уверенная в том, что сын, пришедший далеко за полночь с гулянки, не проснется к шести утра, с завидным постоянством заводила «будильник-убийцу» и ставила его на белоснежную салфетку макраме в центре тумбочки.

Тойво встал с кровати и быстрыми движениями армейской зарядки разогнал кровь. Впрочем, это было лишним: еще три часа назад он с компанией гулял по поселку, веселился и заигрывал с девчонками. Всего три месяца назад Тойво вернулся из армии, и жизнь на гражданке сулила массу положительных эмоций. Парень старался не упустить ни одного часа вольной гражданской жизни, воспринимаемой после долгих лет службы как подарок судьбы.

Тойво шумно умывался под рукомойником, отфыркиваясь и покряхтывая, когда в кухню вошла заспанная мать. Ни слова не говоря, она, сладко поеживаясь и позевывая, принялась за приготовление завтрака.

— Мама… Ну что ты… Скачешь? Спала… Бы… — наставлял мать Тойво в паузах между пригоршнями воды.

— Провожу тебя и лягу, — ответила мать на привычный ежеутренний вопрос сына.

Тойво работал в лесу механиком. Хваткий ум и страсть к технике сделали из парня мастера на все руки, а потому в леспромхоз Тойво взяли безо всяких разговоров механиком по ремонту бензопил. Автобус, отвозивший мужиков на работу в лес, проходил мимо дома механика в семь утра.

Быстро позавтракав, одевшись и, подхватив под мышку фуфайку, Тойво выбежал во двор, попрощавшись уже на лету. Морозный воздух с размаху заполнил грудь, заставил закашляться. «Однако, жарит», — подумал он. В это время в конце улицы, натружено жужжа шестеренками и подмигивая на выбоинах фарами, показался потрепанный леспромхозовский КАВЗик.

В салоне автобуса дым стоял коромыслом. Два десятка мужиков, казалось, разговаривают одновременно, от чего автобус напоминал потревоженный улей. В общем гуле отчетливо слышались только крепкие словечки, вставляемые мужиками во все места по поводу, без повода, а то и вовсе безо всякой надобности. Тойво материться не любил, но к своеобразному языку лесорубов давно привык и не обращал внимания на перемат, который мужики вставляли в разговор для связки слов. Он сел на свое обычное место на заднем сиденье автобуса, прикрыл глаза и прислушался к разговорам.

В центре КАВЗика мужики резались в козла, и оттуда ничего кроме хохота и крепких словечек не долетало, в конце же автобуса сидели мужики поспокойнее. Они обсуждали кто охоту, кто рыбалку, кто женщин. Обычный разговор по пути на работу.

До делянки было километров тридцать, но побитый, старый КАВЗик преодолевал их за час с хвостиком. Автобус пропах табаком, бензином и запахом свежеспиленного дерева. Тойво свыкся с этой атмосферой, привык к мерному гудению старого движка, к монотонному бормотанию мужиков. Было время немного подремать…

Что-то знакомое сквозь дремоту навевал шум работающего мотора. Ах, да, армия… И вот уже сон, вытянутый из глубин подсознания знакомым звуком, заполняет все, уводит туда, в прошлое, в совсем еще свежие воспоминания о службе.

Что это? Да эта же та самая Лысая гора под Кандалакшей. Грузовик натужено ревет, волоча в затяжной, трехкилометровый подъем себя и тридцать солдатиков, глотающих пыль под душным брезентовым тентом. У всех – новенькие АК-47 с полным боекомплектом. Едут они отнюдь не воробьев стрелять по предгорьям Хибин, а заступать в караул по охране спецзоны, контингент которой состоит сплошь из бывших власовцев.

Тойво отчетливо чувствует какую-то тревогу, он знает, что должно произойти дальше, но никак не может вспомнить…

Старенький грузовик, который тысячу раз до этого вскарабкивался на Лысую гору на сей раз подвел. Точнее, подвел молодой водила, который совсем недавно пришел из учебки, и не знал пока всех тонкостей организма вверенной ему колымаги. Дернул его черт переключать передачу почти на самой вершине горы. Лендлизовский «Студебеккер», который, очевидно, принимал участие в штурме Берлина, жалобно заскреб коробкой передач и замер; несколько секунд машина подчинялась нажатой педали тормоза, а потом скрипнула, сорвалась с места и, набирая скорость, покатилась вниз по накатанному склону…

Тут Тойво вспомнил, чем кончилось то роковое падение и, дернувшись как ошпаренный, проснулся. Автобус по-прежнему крался по извилистой дороге, выхватывая светом фар из тяжелого морозного сумрака высокие снежные обочины. Перевел дух. Опять это видение. Даже две раны на затылке, оставшиеся от входа и выхода армейского штык-ножа явственно заныли. Да, здорово им тогда досталось… Восьмерых солдатиков раздавило насмерть, еще семеро калеками на всю жизнь остались, остальных порвало да порезало – штыки-то примкнуты к автоматам были. С тех пор его голову украшают два шрама от собственного автомата полученные.

Старлей, что ехал начкаром в кабине с водителем, вместе с ним и погиб. Еле достали бедолаг из груды покореженного металла. После этого случая по частям прокатилась волна проверок. Штабные офицеры с большими звездами строили личный состав по всякому поводу и без него, зачем-то устраивали строевые смотры, маршброски и ночные стрельбы. Все закончилось тем, что командир части перед строем зачитал приказ, согласно которому ехать в караул разрешалось с примкнутыми штыками, но с одетыми на них ножнами. Боевой готовностью жертвовать не стали, так как в последнее время случаи побегов из власовской зоны участились. Правда и начальнику караула дали право выгружать личный состав у подножия Лысой горы, если дорожные условия на его взгляд покажутся сложными.

Калек отправили на досрочный дембель, вернулись из госпиталей легкораненые, попрощались с воинскими почестями с погибшими, и пошла служба дальше. А что делать, такая она – солдатская доля, не знаешь, когда покалечит, а когда и вовсе душу приберет. Но у Тойво, слава богу, все закончилось нормально…

Автобус наконец-то добрался до делянки. Мужики загалдели и потянулись к выходу. Столовая на мастерском участке уже заманчиво светила окнами, от водогреек валил дым и пар, где-то в сторонке мерно постукивал старенький финский генератор с гордым именем «Sisu», поставленный после войны по репарациям побежденной страной. Отдельной стайкой, чуть поодаль, стояли девчонки-сучкорубы. После теплых широт родной Белоруссии, откуда они приехали на заработки в Карелию, привыкнуть к здешним морозам было непросто. И хотя одеты они были во все ватное, мороз покусывал их за ноги и щеки, заставлял в ожидании начала рабочей смены поплясать и от души похлопать варежками.

Механик отвечал не только за исправность пил и заточку цепей, но и за топоры для сучкорубов. Хороший топор – это как продолжение руки. Если топорище правильно выстругано, хорошо подогнано к лезвию, а сам топор наточен соответствующим образом, с ним работать – одно удовольствие. Или напротив, плохой топор – только помеха в работе: и сам намаешься, и работы толком не сделаешь.

Тойво открыл свою мастерскую, включил наждак и, придирчиво осматривая каждый топор, стал их править. Работа у него спорилась, а потому через десять минут он уже раздавал топоры девчонкам.

— Лена, это твой топор. Аня, свой возьми. Надюша, ну что ты опять не свой топор берешь, это Сашин, а твой – вот же он.

Надюша из всех девчонок нравилась Тойво больше всех. Некрикливая, скромная и красавица – глаз не отвести. Даже через ватные брюки, фуфайку и валенки на три размера больше, угадывалась ладная, стройная фигура и крепкая, высокая грудь.

Всем девушкам было по семнадцать-девятнадцать лет, на север они приехали не за длинным рублем, но за лучшей долей, от колхозных нищих трудодней и убогой деревенской жизни убежали. Что касается Надюши, то она казалась среди подруг явным недоразумением: с такой внешностью не суки рубить в тайге надо, а со сцены выступать. Она казалась хрупкой и очень женственной, даже топор брала в руки как-то странно: того и гляди, выронит инструмент. Тойво откровенно было жаль девчонок, пропадающих в лесу на тяжелой работе, которая далеко не каждому мужику по плечу, но что он мог поделать?

Самой заводной в этой компании была пышнотелая, краснощекая толстушка Аня, у которой рот не закрывался ни на минуту. Отчаянно мешая белорусскую и русскую речь, в которой все чаще мелькали и крепкие карельские словечки, она успевала почесать своим языком, как выражался Тойво, все деревья на делянке. Ни мороз, ни вьюга не влияли на ее болтливость. Особенно от колких шуток доставалось Тойво, так как он был самым молодым и видным парнем в бригаде.

— Тойвушка, а откуль ты знаешь, какой топор чей? Ты чаво, их подписываешь, что ли? Или у тебя на каждую бабенку заточка особая?

— Особая, особая, — отвечал Тойво под дружный девичий хохот.

— А чаво в ней особого, мяханик? Ты привораживаешь их, что ли? Ты уж подскажи, а то я, грешным делом, Надюшкин топорик уведу, так ведь потом будешь за мной бегать! А я ведь дивчина озорная – захомутаю, и никаких тебе перкеле-саатана!

— Не бойся, Анютка, все топоры одинаковые, кроме твоего.

— А что же в моем особого?

— Там лезвие пошире, чтобы ты покрепче к нему своим языком на морозе прилипла, может хоть потом помолчишь какое-то время.

— Ой, зря ты, Тойвушка, надеешься! Я ведь с топорами не целуюсь! Сильно захочу, так пойду вон Ваську-тракториста зацелую. Хотя, нет, от него вечно соляркой пахнет. К тебе, милок, приду, если очень заскучаю…

Девушки уже шли на свое рабочее место – к видневшемуся поодаль штабелю вытрелеванной древесины, а Анька все не унималась. Иногда Тойво раздражали ее постоянные шутки, особенно, если они касались Надюшки и его: в бригаде давно стали подмечать, что эта парочка начинает обращать друг на друга все больше внимания. Впрочем, Тойво понимал, что Анины шутки безобидны, а на самом деле она добродушная и веселая девчонка.

Работа кипела. Мороз никак не хотел отпускать, а это значило, что работы у пилостава будет сегодня предостаточно. Цепи и топоры, вгрызаясь в мерзлую древесину, тупятся моментально, и потому, не мешкая, Тойво заготовил впрок свежезаточенный инструмент и сел за резку топорищ. Этим ремеслом он овладел еще в детстве. Топорища у него получались ладные, по-настоящему удобные и практичные. Так карелы делали топорища испокон веков, и Тойво в совершенстве овладел навыками работы с неподатливой, капризной и жесткой березовой древесиной. Он мог выточить топорище, как для колки дров, так и для плотницких работ, а мог сделать произведение искусства, пригодное только для шитья лодок и серьезного, тонкого столярного дела. Таким топором можно было и хлеб нарезать, и побриться.

Ближе к полудню, когда совсем рассвело и дымчатое солнце окрасило лес в обманчивые желто-розовые оттенки, напрасно сулящие уют и тепло, бригада потянулась на обед. Обедали дружно и весело. В хорошо натопленной столовой, пропитанной запахом добротных щей, котлет, блинов и компота, суетилась и хозяйничала повариха Лена – тоже из приезжих белорусок. Женщина невероятной скорости, она успевала не просто все приготовить вкусно и вовремя, но и уделить внимание каждому. Она знала назубок пищевые пристрастия всей бригады и никогда их не путала, при этом она знала и то, кто из мужиков какую порцию в состоянии осилить. А потому из столовой бригада не выходила, а выкатывалась, пыхтя и отдуваясь от удовольствия. Нечего было и думать после такого сытного обеда идти на работу, и мужики еще минут сорок перекуривали и лениво перекидывались фразами о том, о сем.

Подъехал автобус и круглый, как новогодний елочный шар, водитель Петро радостно засеменил в столовку. В нудном распорядке дня водителя не было места для более радостных событий, чем обед. Привез рабочих на делянку, покопался в своем тарантасе, и спи себе до обеда. А вся работа после обеда – привезти бригаду домой. От такого размеренного образа жизни Петро разленился настолько, что даже закинуть летом удочку в ламбушку, кишащую рыбой, не было ни сил, ни мочи, ни особого желания. Хотя поесть Петро был далеко не дурак.

Девушки вышли из столовой последними. Они не курили, использовали обеденный перерыв по прямому назначению, а оставшееся время – для обычных женских разговоров. Тойво к тому времени очистил их топоры от наледи, подсушил в жарко натопленной мастерской и подправил на наждаке. Аньке после обеда шутить особо не хотелось, она только улыбнулась Тойво, взяла инструмент и пошла к штабелю. Передавая топор Надюшке, Тойво заглянул в глаза девушке и тихо проговорил: «Осторожно, острый». Ему показалось, что он произнес это слишком громко и, опасаясь, очередного Аниного наскока, шмыгнул в мастерскую. В мутное оконце он видел удаляющихся девушек и заметил, как Надя оглянулась и чуть заметно махнула ему рукой.

Воодушевленный маленькими успехами на любовной ниве, Тойво засуетился по обычным делам. В это время снаружи донесся душераздирающий крик. По голосу Тойво сразу определил, что кричит Аня. Он пулей вылетел из мастерской и рванул в сторону штабеля. Навстречу ему неслась перепуганная до смерти Аня, кричавшая нечеловеческим голосом:

— Там! Помогите! Там Надя на топор упала! Поскользнулась! Упала! Прямо на топор! Помогите!

Тойво припустил к штабелю, где девчонки окружили лежащую на бревнах Надюшку. Лицо девушки выражало испуг и недоумение, дескать, что такое, что со мной случилось, почему мне так больно? Она пыталась то ли сесть, то ли встать, из правого бедра хлестала кровь. Лезвие топора, отброшенного уже после падения, тут же превратило капли Надиной крови в покрывающиеся матово-красной поволокой сосульки. Кровь была повсюду – на скользких, промерзших насквозь бревнах, на снегу, на одежде девушки.

Эти мгновения отпечатались в памяти Тойво как стоп-кадр. Нельзя было терять ни секунды. Он подхватил девушку на руки и со всех ног бросился обратно к мастерской, с ходу влетел на две ступеньки и вышиб дверь ударом сапога.

Мозг работал четко и лихорадочно, как и тогда, на Лысой горе, где пришлось останавливать кровь после штыковых ранений. Рванув с пояса ремень, накинул петлю Наде на ногу и, что было силы, затянул. Кровь перестала бить пульсирующей струйкой. Это уже хорошо. Теперь аптечка. Где эта чертова аптечка? Огляделся по сторонам и только тут заметил, что в мастерскую набились все, кому не лень, даже Петро прервал свой обед и теперь топтался у входа. Только сейчас до Тойво дошло, что они галдят все разом – причитают, что-то кричат и советуют, кого-то зовут на помощь. И даже дверь не потрудились закрыть!

— Назад! Все вон отсюда! Я сказал – все отсюда вон! – Тойво рявкнул таким нечеловеческим голосом, что люди посыпались с мастерской, как горох. Дверь захлопнулась, оградив их с Надей от галдежа, криков, паники и суеты.

Аптечка оказалась под рукой – на полке над нарами. Держа одной рукой затянутый ремень, второй Тойво вытряхнул содержимое на стол. Вата, бинт, жгут, йод. Все что надо в таких случаях.

Надюша тихо стонала, шок смешался с явственным ощущением серьезности ситуации, с близостью смерти, с собственной беспомощностью перед хлещущей кровью.

— Надюша, все будет хорошо, успокойся. Мы тебя вытащим, все будет хорошо, но сейчас мне надо перевязать рану.

Тойво вытащил нож и стал аккуратно разрезать ватные штаны.

— Ой, не дам штаны снимать! Ой, не дам! – запричитала Надя, хватаясь за его руки.

— Глупенькая, ты жить хочешь? Тогда придется снимать, я не могу перевязать на ватнике! Успокойся, миленькая, ничего плохого я тебе не сделаю. Мы только остановим кровь и перевяжем рану…

С этими словами Тойво быстро распорол штанину ватников, затем теплых нижних кальсон и добрался-таки до Надюшкиной ноги. Рана проходила по задней части бедра, как раз под ягодицей. Хорошо, что топор не вошел в ногу всем лезвием, а только углом и топорище не дало ему углубиться полностью. Тойво ловко перевернул девушку на живот. Надя уже не причитала и не сопротивлялась, только тихо постанывала и, будто что-то безуспешно ища, шарила окровавленной рукой по стене в поисках дополнительной опоры.

Несмотря на туго перетянутый выше раны ремень, кровь сочилась довольно бойко. Кровотечение венозное – определил наметанным глазом Тойво и обработал кожу вокруг раны йодом. Теперь перевязка.

— Будет немного больно, надо туго перевязать рану, — обратился он к Наде.

Девушка кивнула. Тойво перевязывал рану четкими, уверенными и сильными движениями. Как и тогда – на Лысой горе. Именно тогда он научился не бояться крови, действовать быстро и уверенно, не теряя такие важные и драгоценные секунды.

Кровь сочилась и через толстый слой бинтов. Тойво наложил дополнительный жгут, убедился, что теперь пульсация прекратилась. Самое страшное было позади. Теперь оставалось самое трудное – доставить Надю в больницу.

— Заводи свою хренову колымагу, — закричал он Петро, выскочив из мастерской. Дважды повторять не пришлось.

Механик сам повез Надю в больницу. Девушку уложили на груду фуфаек, Тойво взял ее голову к себе на колени и бережно накрыл раненую ногу, оставшуюся теперь без штанины:

— Смотри на меня и не смей закрывать глаза, слышишь?

Надя кивнула и едва улыбнулась слабеющими, ставшими бледными губами.

— Ну, Петро, теперь гони, что есть мочи. Гони, родимый, будто в последний раз едешь!

Петро, вопреки своей лени, был водителем классным. Он выжимал из старого КАВЗика все, на что тот был способен. И даже то, на что не был способен лет, эдак, пяток. Автобус скрипел всеми своими лонжеронами, жалобно стонал рессорами и трещал сразу всем кузовом, но несся, между тем, по снежной дороге, как заправский экспресс. Изредка автобус заносило на поворотах извилистой дороги, но Петро забыл обо всех педалях, кроме газа. Сосредоточенно, как летчик-истребитель, ведущий свой самолет в последний бой, он гнал машину, стиснув зубы и забросив страх в глубины сознания. Даже у Тойво пару раз мелькнула шальная мысль, что Петро не выдержит этой гонки и завалится в кювет, и тогда уже никто и ничто не спасет Надюшку.

Надя смотрела на Тойво почти не отрываясь. Ее взгляд прояснился, она поняла, что находится в крепких, надежных мужских руках, которые не отдадут ее в лапы смерти, не отпустят, не оставят на произвол судьбы.

— Смотри на меня, Надюша, не закрывай глаза. Осталось чуть-чуть. Терпи, милая моя девочка, — повторял Тойво как молитву.

За всю свою недолгую еще жизнь он не говорил столько теплых и ласковых слов…

***

— Ну, что, красавица, как твое самочувствие? – бородатый дядька в белом халате склонился над Надиным лицом и внимательно, изучающее посмотрел ей в глаза.

— Хорошо, доктор… А скоро меня выпишут?

— Э-э-э, Надя, погоди с выпиской, только-только с того света вернулась, а туда же – на выписку. Подлечимся, сил наберемся, кровушки-то ты много потеряла, надо восстановиться.

Врач что-то записал в своем блокноте, пошептался с медсестрой и снова обратился к Наде:

— Скажи, красавица, а кто тебя так ловко перевязал и так умело тебе кровь остановил? Откуда у вас там, в лесу, такие специалисты?

— Это механик наш, Тойво…

— Мда-а… Старый, видать, механик, опытный, раз так умеет перевязывать? – усмехнулся доктор одними усами.

— Да не-е, молодой совсем, — Надя почувствовала, что краснеет.

— Уж не тот ли, что третий день пороги тут у нас обивает? Погоди-ка, да он и сейчас тут. Все просит тебя, Надюша, повидать… Да мы не пускаем, режим ведь…

Сердце девушки отчаянно забилось. Он! Тойво! Пришел!

— Доктор, пустите его, пожалуйста…

— Пустим, милая, пустим! Надя, Наденька, Надежда… А ты знаешь, как имя твоего механика с карельского переводится?

— Нет…

— Надежда. Так что вы, получается, тезки. Видишь, как на свете бывает. Бывает надежда женская, а бывает мужская. Крепкая мужская надежда, которая тебя из беды и вытащила.

Доктор почесал ручкой кончик носа, пробормотал себе под нос «мда» и направился к выходу, затем оглянулся и добавил:

— Вообще говорят, что надежда умирает последней. А тебя сразу две надежды оберегали. Счастливчики!

***

Свадьбу Тойво и Нади играли через полгода. Бригада, которую общая беда сдружила и сплотила, пела и плясала четыре дня подряд. Ради такого случая руководство леспромхоза дало всем отгулы. Больше всех радовался счастью молодых Петро. Он все повторял без конца мужикам: «И до того ездил, и после того, но так, как тогда – никогда не ездил!». Долго еще в поселке судачили о трагической и романтической истории Нади и Тойво, о счастливом финале со свадьбой. Поговаривали даже, что на той свадьбе еще две пары нашли друг друга, да мало ли что люди наболтать могут. Поселок-то невелик, все друг друга знают, а такие красивые истории раз в сто лет случаются.