Гость «Черники» – Иван Иванович Курилла, доктор исторических наук, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге, ведущий российский эксперт и активнейший пропагандист исследовательского направления «публичная история»
– Иван Иванович, если Вы слышите утверждение «Историку надлежит грамотно формулировать вопросы, на которые современность хотела бы знать и находить ответы в прошлом», то скорее согласны?
– Да, конечно, эта фраза хорошо отражает современное представление о роли историков. Только добавил бы два пояснения. Во-первых, историк не всегда рефлексирует над такой задачей. Он, как правило, занимается тем, что ему интересно, формулирует задачи так, как ему представляется правильным. Однако сам историк – часть современного мира, его собственные интересы, каким бы субъективно независимым способом они ни формировались, являются продуктом и частью современности. Именно поэтому его вопросы к источникам оказываются частью такого диалога современности с прошлым. Подобный диалог ведут не только историки, но именно они знают, что при этом допустимо, а что нельзя, как получать ответы от прошлого, а не от своей фантазии о нём.
Во-вторых, многие коллеги полагают, что при изучении отдаленных эпох это правило не работает, и современность не оказывает никакого влияния на изучение, например, истории средних веков или древности. Однако это не так. Один из примеров мне подсказала недавняя книга Александра Эткинда «Кривое горе», он продемонстрировал, каким образом интерпретация Средневековья в работах Михаила Бахтина, Дмитрия Лихачева или Бориса Романова вытекала из их собственного опыта – ссылки и ГУЛАГа в сталинскую эпоху. Они задавали прошлому такие вопросы, которые не могли возникнуть у людей без подобного опыта.
– Почему мы становимся свидетелями усиливающейся политизации национальной истории?
– Здесь вижу несколько причин. С одной стороны, мы живем в эпоху «вторичного национализма», когда к строительству или реконструкции наций приступили многие страны востока Европы и бывшего советского пространства. Современные политики в этих странах хорошо знают, что история – важнейший ресурс нациестроительства (была, во всяком случае, таким ресурсом в позапрошлом веке), и пытаются использовать историю в том же качестве, невзирая на перемены, произошедшие за полтора века в самой исторической науке. Отсюда – «войны памяти», в которых участвуют многие страны, а внутри страны – разные группы политиков, каждая из которых придерживается своей версии национального строительства.
С другой стороны, именно в России остро ощущается дефицит языка, на котором можно разговаривать о политике. Такие слова, как «демократия», «либерализм», «консерватизм», «аннексия», «национализм», «выборы» и множество других, используемых во всем мире для описания политической реальности, в России превратились в пустые означающие. В это ситуации история становится языком разговора о политическом. Взгляды человека определяются отношением к Иосифу Сталину, к перестройке, к 1993 году, а не к политическим группам, а президент и министр иностранных дел объясняют внешнеполитические действия апелляцией к тысячелетней истории Руси. Конечно же, профессиональная история оказывается заложницей такого употребления: когда историк высказывается по своему предмету, он, хочешь или не хочешь, использует тот же язык, что политик, и его слова готовы воспринять как политическое высказывание.
– Одновременно с этим риторика маркетинга и менеджмента стала в работе публично-исторических институций в России нормативной, и в ответ уже возникает устойчивая реакция раздражения. Насколько за такой повсеместностью риторики об эффективности и востребованности исторического знания стоят реальные перемены?
– Есть целый ряд сфер, в которых историю воспринимают как часть бизнеса, например, историко-культурный туризм или целая индустрия празднования юбилеев городов и событий. Это раздражает в тот момент, когда историк видит, что история искажается в угоду какому-то финансовому интересу. Сильно раздражают взгляд полки книжных магазинов под заголовком «История», в которых настоящих исторических книг едва ли одна из десяти, остальное – неумелые поделки или пропагандистские фальшивки. Но угроза с этой стороны представляется мне меньшим злом, чем политизация, во всяком случае, сейчас в России.
– Вы известны как публичный оппонент российского министра культуры Владимира Мединского. Как Вы считаете, кто он? Неоконсерватор? Неолиберальный управленец? Политический деятель, востребованный нынешними обстоятельствами?
– Не назвал бы лично себя оппонентом г-на Мединского; к его претензии поучать историков негативно относится, по-моему, все историческое сообщество. Не хотел бы давать какие-то личные оценки или навешивать ярлыки; скажу так: Мединский известен своим непониманием, что такое история, и своими постоянными попытками историками командовать. Именно он был автором наиболее одиозных формулировок политизации истории, вроде «полезных мифов», которые важнее настоящей истории.
– Не сочтите за ненужную пафосность, но как бы Вы определили режим символического принуждения людей испытывать солидарность с незнакомыми представителями своей нации, даже если последние, скажем, коррупционеры, жулики и воры? Это и есть идеология патриотизма?
– В XXI веке мы уже прочли и Эрнеста Геллнера, и Бенедикта Андерсона, и представляем себе, как конструируется национальное. Именно поэтому мы видим в казенном патриотизме символическое принуждение и пытаемся ему в меру сил сопротивляться. Очевидно, что вот это «мы» в начале ответа означает небольшую гуманитарно образованную часть общества; однако искусственность принуждения ощущают и многие сограждане, не читавшие этих авторов.
Однако Вы задали вопрос о «режиме принуждения», – для меня наиболее интересно, что идеологи режима как раз относятся к образованным людям, и их «патриотизм» сегодня совсем не то же самое, что патриотизм чиновников столетней давности: тот тоже мог быть казенным, но в гораздо меньшей мере был сознательной манипуляцией. Поэтому в определение (которого я, впрочем, не дам) обязательно должно войти понятие цинизма.
– Пожалуй, последний вопрос. Каков механизм обращения к прошлому при формировании реально патриотически ориентированной повестки дня в системе современного исторического образования?
– Мне представляется, если очистить слово «патриотизм» от наслоений, то самым важным в обращении к прошлому в системе исторического образования (особенно школьного курса преподавания истории) было бы сосредоточение на собственном «месте в истории» через поиски собственных «корней», идентичности, – проекты, обращенные к истории семьи, малой родины, – такого «субъекта», сопричастность которому не надо доказывать. Тогда и общая история окажется расширением личной, и патриотизм получится истинным.
