Сегодня гость «Черники» – Борис Межуев, известный российский философ и политический публицист, автор десятков широко цитируемых научных работ по проблемам современного консерватизма, в последние годы – редактор ряда проектов, среди которых стоит выделить Агентство политических новостей, Terra America, Русская idea
– Борис, с Петрозаводском Вас связывает личная история …
– Да, правда, немного грустная. Моя бывшая супруга, мать моих сыновей, родом из Вашего города, здесь живут ее родители. До 2009 года я часто бывал в Карелии, даже жил летом в течение нескольких месяцев. Сейчас сыновья с матерью живут в Петербурге, я у них бываю регулярно, несколько раз в году, но вот в Петрозаводске уже не останавливаюсь.
– Как Вы считаете, российская провинция, в том числе Республика Карелия, как-то представлена на своеобразной карте современных философских течений «Мыслящая Россия»? Или вернее говорить о картографии точек отдельных научных школ и сетевых структур?
– Не очень знаю про философию, кроме того, что в Карелии жил до последнего времени оригинальный философ и публицист Вадим Штепа, который сейчас, по-моему, перебрался в Эстонию, надеюсь временно, но историческая наука весьма сильно представлена в Петрозаводском госуниверситете. Известный исследователь евразийства Александр Антощенко живет в Петрозаводске, например. Наверное, есть и другие направления развития, которые мне менее известны.
– Когда мы говорим, а все чаще и чаще – спорим о политическом консерватизме, то это в первую очередь разговор и спор об идеологии? Если да, то согласны ли Вы с тезисом о тотальной деидеологизации общественно-политических отношений?
– Политический консерватизм – это разговор об истоках определенного мировоззрения, которое очень влиятельно и в России, и на Западе. Консерватизм переживает ренессанс и по понятным причинам, потому что на глазах меняется мир. И из этого мира окончательно уходит христианство, христианская традиция. Секуляризация, кажется, медленно, но верно идет к своему логическому финалу. За легализацией однополых союзов рано или поздно придет легализация полигамных отношений, еще какие-то другие нестандартные формы полового сожительства. Многоженство сделает неизбежным многомужество, многомужество упразднит значение отцовства в семье и вообще культуре.
Преемственность культурных и родовых черт по отцовской линии перестанет быть определяющим фактором. В конечном итоге, человечество на вершине цивилизации вытолкнет себя туда, откуда, по мнению некоторых философов и антропологов, оно вырвалось в ходе неолитической революции.
Добавим к этому еще и другие черты «прекрасного нового мира» – упразднение национальной идентичности в силу массовой миграции, и отказ от приоритета национальной свободы в силу процесса десуверенизации. Каким будет этот мир, где детям не нужно будет знать имени отца, где по этой причине будет разорвана культурная преемственность с прошлым, где, наконец, люди откажутся бороться за свою свободу? Его примерно описал в своей антиутопии Олдос Хаксли.
По этой причине консерваторы всего мира начинают ощущать свою общность в неприятии вот этого сползания истории в бездну новой антиутопии. Поэтому какая уж тут деидеологизация? Есть идеология прогресса, то есть стремительного движения в эту бездну, благо до окончательного падения пройдет еще много времени, и идеология консерватизма, предлагающего затормозить это движение, и понять, от чего цивилизации нельзя ни в коем случае отказываться. И они находятся в смертельной схватке.
– Читателям «Черники» интересны, прежде всего, Ваши представления об истоках российской или русской консервативной идеи. Она от Федора Достоевского и Николая Бердяева?
– Думаю, что сам Бердяев во многом идет от Достоевского, так что Федор Михайлович, конечно, первоисток. Главная его идея – он увидел, что мир, отказавшийся от Бога, изменится настолько радикально, что своим обликом он удивит самых горячих сегодняшних атеистов. А другая его идея заключалась в том, что Россия по каким-то своим историческим причинам может оказаться как бы вне цивилизации постхристианского Запада. И Бердяев тоже смутно чувствовал что-то похожее, когда писал «Русскую идею». Его упрекали – и по-своему справедливо – в том, что он попытался оправдать социалистический эксперимент в России. Но он надеялся, что этот эксперимент парадоксальным образом приведет к религиозному возрождению, а вот на Западе атеизм, или, точнее, религиозный скептицизм доведет свою работу до конца, до какого-то логического финала. Они оба чувствовали, что в этом атеизме есть что-то неслучайное, что это не просто вольтерианское свободомыслие в духе XVIII века, что это явление порождено социальным строем Запада. Нельзя сказать, что они смогли найти ему адекватное противоядие, но то что они зафиксировали некую болезнь — это безусловно. И, конечно, политический консерватизм в России будет отталкиваться от их интуиций.
– А затем своеобразный скачок к системе, разработанной Вадимом Цымбурским?
– Да, конечно, в его идее «Острова России», помимо геополитической ее составляющей, есть также глубокий эсхатологический компонент, восходящий еще к пророчествам старца Филофея о Руси как об острове, сохранившем себя в потопе неверия. Вадим Цымбурский предполагал, что это один из национальных архетипов и понимал, что его собственная концепция фактически актуализировала этот глубинный пласт национального бессознательного. При этом он не хотел предугадывать, каким будет этот российский Остров в том случае, если он оторвется от европейского континента, какие победят здесь порядки. Он вполне допускал, что могут победить силы, совсем не привлекательные ни с консервативной, ни с какой другой точки зрения.
– В какой мере российская версия политического консерватизма повторяет и вынуждена повторять те образцы консервативной мысли, что были разработаны, например, в Соединенных Штатах? Существует ли транснациональная традиция?
– Это интересный и непростой вопрос. Сэмюэль Хантингтон в своей статье 1957 года «Консерватизм как идеология», как известно, сказал, что консерватизм не имеет своей традиции, что это лишь тип позиционирования той или иной системы ценностей в схожей ситуации – в ситуации вызова со стороны неких альтернативных систем ценностей. Получается по Хантингтону, что консерватизм не имеет ценностной основы, это лишь определенная система аргументации, направленная на защиту существующих институтов как бы помимо тех ценностей, которые за ними стоят. Если принять идею Хантингтона, договориться консерваторам невозможно, потому что их собственно и нет как таковых. Есть лишь люди разных убеждений, прибегающие к схожим аргументам в однотипных ситуациях.
Но в анализе Хантингтона есть один уязвимый момент – а почему собственно консерваторы должны скрывать свои убеждения за лишенной ценностного наполнения консервативной риторикой, а она состоит в том, что институты старые, древние, освящены памятью веков и потому не должны подвергаться разрушению, что жизнь умнее абстрактно разумных теорий и пр. Думаю, есть три варианта ответа на данный вопрос. Либо консерваторы сами не очень и верят в свои ценности, либо боятся, что их собственные ценности при последовательном воплощении разрушительны для уже сложившихся институтов, либо что ценности сцеплены с институтами, как душа с телом. Повреди тело – и уйдет душа. В третьем случае у консерваторов обнаруживается некое ценностное единомыслие – таких консерваторов я бы назвал «смелыми» консерваторами.
В отличие от тех, кто скрывает свои ценности, поскольку их побаивается или в них не очень-то и верит – их бы я назвал консерваторами «трусливыми». Так вот «смелые» консерваторы, кто открыто артикулирует свои ценности, я думаю, могут договориться, потому что действительно нас многое объединяет сегодня, а вот «трусливые», а к ним я отношу неоконсерваторов, они если и договорятся, то не в качестве консерваторов, а на какой-то другой, идеологической или прагматической, основе.
– Последний вопрос может показаться чуть странным, но, тем не менее, как поступать российскому консерватору, решившему принять участие в Едином дне голосования-2016? Найдет ли он в бюллетене строку, указывающую на политическую партию, для которой современный консерватизм является безусловной ценностью?
– Думаю, что современный российский консерватизм пока не обрел своего адекватного политического воплощения, хотя понятно, что голосовать придется, отсекая тех, для кого российская цивилизационная особость не имеет никакого смысла, а представляет явление исключительно вредное, подлежащее устранению. Думаю, что российский консерватизм не мыслим без представления об «особом пути» России. Как толковать этот «особый путь», думаю, на эту тему будет сломано еще немало копий. Но признание самого факта «особости» страны выделяет политического консерватора России от сторонника других идеологических течений. Либерализма, социализма, даже национализма. Нам еще предстоит разобраться в том, что считать неотъемлемым признаком этой «особости», а что нет, но для этого вначале нужно утвердить политическое преимущество тех, для кого подобная «особость» – просто аксиома, даже не требующая обоснования. Увы, пока это еще не стало идеологией ни одной из существующих партий, хотя многие из них защищают политику государства, которая покажется нерациональной вне этого допущения.
